В кухню заглянула Бин, их десятилетняя дочь.
— Что ест папа? — спросила она, заглядывая в пакет и не находя там печенья. Она знала папины вкусы.
— Папа купил себе капусту, — объяснила ей Джоан.
Девочка посмотрела на отца готовыми к веселью глазами. От мамы и от животных, особенно от лошадок, исходило серьезное тепло, все остальное было комически холодным.
— Ну и глупо! — заявила она.
— Совсем не глупо, — ответил Ричард. — Откуси! — И протянул ей капусту, словно яблоко. Он представлял себе ее круглую головку как наслоение плотно подогнанных один к другому листьев женской психологии.
Бин сморщилась, будто для плевка, и издала хриплый смешок.
— Фу, гадость какая! — Смелый блеск, игривость в глазах. — Ты гадкий!
Ричард ответил с обидой:
— Я тебя тоже не люблю. Мне подавай мою капустку! — И он чмокнул прохладный, бледный, тугой кочан раз, потом другой. Бин от удивления задохнулась.
По-прежнему стоя к нему спиной у раковины, Джоан сказала:
— Раз уж тебе потребовалось что-то купить, жаль, что ты не вспомнил про «Калгонит». Я уже несколько дней мою посуду руками.
— Сама вспоминай, — безалаберно отозвался он. — Во что мне завернуть капустку?
Но шли дни, кочан увядал. Плоская ранка на листе к утру становилось бурой. Ричард, проявляя упорство, пробирался к кочерыжке. Когда цель была достигнута, вкус ее оказался таким резким, что вкусовые рецепторы, даже приглушенные годами взрослого существования, не испытали разочарования; он вспоминал, как мать, шинкуя капусту для последующего квашения на застеленном клеенкой столе, давала ему лакомиться отходами — кочерыжками. Как тогда горел от них его нежный рот, как слезились глаза!
Кочан был съеден, но больше он капусты не покупал; точно так же он не имел привычки возвращаться к любовнице после того, как Джоан выводила его начистую воду и поднимала на смех. У него был один собственный глаз и один общий с женой; ее второй, собственный глаз, безжалостный, сугубо женский, умел пронзать и развеивать окутывавший его романтический туман.
Зато ее любовников ему никогда не удавалось вычислить, пока она с ними встречалась. Спустя месяцы, или даже годы, она докладывала ему о давнем прекращении, о плотной, как у капусты, упаковке былого романа: мужчина снова женился или переехал в далекий Сиэтл, ее раны зализаны втайне и давно зажили. Возвращаясь вечером домой и замечая на ее лице румянец, выдающий недавнее возбуждение, он знал, что найдет только новый слой невинности. Тем не менее, он спрашивал:
