Такие же особые, личные отношения были у нас и с разноцветным пластилином, из которого мы любили лепить, и с переводными картинками, и с карандашами, и с тетрадями для рисования, в которых белые листы великолепной ватмановской бумаги отделялись друг от друга разноцветными листиками папиросной бумаги — розовыми, голубыми, бледно-зелеными.
Когда я была совсем маленькой, в эти вечерние часы часто усаживалась к папе на колени, а он делал вид, что вынимает у меня из затылка пробку. С этой целью он даже носил в жилетном кармане маленькую пробочку, я этому наполовину верила и наполовину — нет. Верила, потому что все, что Исходило от папы, было незыблемым, а не верила, потому что была умна и потому что все окружающие смеялись. Иногда мы взбирались к папе на колени оба, и наши двадцать пальчиков начинали совершать прогулки по лесу — его волосам и по полю — лысине, пока на них не начинала лаять страшная собака из его рта конуры. Но все это было еще на старой квартире. На новой мы были велики для таких забав и занимались более взрослыми делами.
Иногда папа любил после ужина затеять с нами борьбу, с тем, чтобы положить одного из нас на обе лопатки. Со мной нелегко было справиться — я была очень ловкая и увертливая, так что выскользала из рук, как маленькая змейка. Помню, что и мальчишки, борясь со мной, далеко не всегда быстро одерживали победу. А была область, где им совсем не удавалось меня побе-дить: я умела влезать на прямой, лишенный ветвей ствол березы. У нас была одна такая береза в саду, и я хорошо помню, как я влезала на нее, а знакомые мальчики, и в первую очередь слабый и довольно трусливый Сережа, стояли внизу, задрав носы, и с завистью смотрели вверх на смелую и ловкую девчонку.
Вечерние часы неизменно наряду с удовольствием несли для меня и одно огорчение: меня отсылали первую спать, а Сережа, по уговору, шел вторым. Он должен был идти сразу же, как только я, совершив вечерний туалет, залезала под одеяло. Но он никогда не шел сразу, а минут 10–15 после того, как я водворялась в постели, оставался с папой в столовой. Годы подряд я мучилась этим. Мне казалось, что с моим уходом в столовой начинается самое интересное, я нервничала, звала, даже плакала. Наконец, являлся и он. Когда мы оба были готовы ко сну, то, стоя на коленях, молились, читали "Отче наш", "Царю небесный" и еще какие-то молитвы, которым нас научила мама. Затем приходил папа поцеловать нас на сон грядущий. Тут нередко он снова начинал со мной возню, щекотал меня, приговаривая, что идет в "Щекотинский переулок" и тому подобные глупости. Затем в детской тушился свет и закрывалась дверь в столовую, как я уже говорила, совсем, если были гости, и не до конца, если родители сидели за чайным столом одни.
