Унгерн писал:
«Глупее людей, сидящих в штабе дивизии, нет. Приказываю: никому, кроме посыльных, не давать три дня продуктов».
«Он просто болен, — подумал Андрей. — Идиот и болен».
Но тут же возразил себе: «Нет, пожалуй, сложнее. В его мозгу — и ненависть к людям, и обрывки религий, и высокомерие, и вера в свою миссию и правоту. Господи, дай мне силу бежать из этого ада!».
От тягостных раздумий Россохатского оторвал резкий тенор Унгерна:
— Эй, кто там? Сюда!
Вошедший в эту минуту к Андрею Бурдуковский — стремглав кинулся в кабинет.
— Водки — и побольше! — приказал генерал. — Не тяни!
Прапорщик быстро вышел из комнаты и вскоре вернулся с ящиком японской саке.
— Свободен! Поди вон!
Через несколько минут разговор Унгерна с Антоновским стал громче. Вероятно, генерал уже взвинтил себя, запивая, как всегда, водку дочерна настоенным чаем и беспрерывно куря табак.
Андрей отложил бумаги и прислушался.
Унгерн выкрикивал:
— Я готов воевать за монархию, Антоновский, везде: в Индостане, на Мадагаскаре, в России. Ненавижу чернь. Она жадна, груба и глупа. Не люблю Россию. Безразличен к ее судьбе. Сторонник желтой расы. Допускаю оккупацию России Японией. Убежден: славяне не способны к государственному строительству.
— Это вы уж перехватили, проше пана. Я — все-таки поляк, и этот ваш странный…
— А-а, плюнь, Антоновский, на высокие материи. Немцы и желтые — они способны влить молодую кровь в тело Европы. Не все немцы, — монархи и аристократы. Смеюсь над писаниями красных. Болтают, что государствами могут управлять кучера, коридорные и прачки. Коль не имеешь даже горничной — не можешь властвовать, плебей.
— Так, проше пана. Однако у вас… э… весьма занятный способ выражать свои мысли, генерал.
— К черту игру в демократию! Болтуны пустословят там, где надо рубить головы… Выпей…
В кабинете чокнулись деревянными чашками. После небольшой паузы Унгерн сказал хрипло:
— Нет, из монархистов я один на целом свете. Колчак был слишком учен, чтоб не брезговать ничем. Гайда — из фельдшеришек, Семенов — солдафон, луженая глотка, не более того. России нужна узда, и поводья сейчас в моих руках, философ.
В комнате снова раздался стук чашек. Затем поляк сказал:
— Прошу… э… не сердиться: не стану пить. Голова писателя должна быть трезва, когда он занят делом. А я тщу себя надеждой когда-нибудь написать книгу… э… о сильном человеке бароне Унгерне. Такая книга… э… надеюсь, может стать настольной библией немецких националистов. Позволите вести записи?
