». Были среди приговоренных и другие дьяки. А это дает основания для недоумений. Не по всем персоналиям, но по некоторым. Скажем, Афанасий Вяземский, фаворит и оруженосец царя, попался на горячем: его гонец к Пимену с предупреждением о начале следствия был перехвачен Григорием Ловчиковым (агентом Малюты) накануне похода. Связь Пимена с Басмановыми, с учетом «дела Филиппа Колычева», где они открыто работали на лапу, была очевидна, а при наличии показаний Степана Кобылина («пристава неблагодарна»), так и вовсе просто криком о себе кричала. Но их черед пришел все-таки позже. А вот расправу с Фуниковым, еще несколькими дьяками и, в первую очередь, Висковатым, многолетним российским «канцлером», куда сложнее. Они никогда не подводили царя, и даже смутных намеков на какую-то вину мы не имеем. Кроме, правда, сообщения Альбрехта Шлихтинга о некоем «ложном доносе», - а это уже зацепка. По ходу-то следствия все, спасая себя, оговаривали друг дружку как могли, щепки летели вовсю, и в эти жернова вполне мог попасть дьяки.
Правда, в прекрасной монографии Флоря сделана попытка нащупать хоть что-то. Если он прав, то все просто и гнусно: трагедию подготовило руководство Опричнины, копая под бояр Захарьиных, лидеров Земщины, имевших влияние на царевича Ивана, сына Анастасии. Уже зависнув над пропастью, но еще не зная об этом, клан Басмановых-Плещеевых готовил, - по крайней мере, есть такая версия, - «московское дело», намереваясь взять столицу и страну под свой полный контроль. Что в полной мере не удалось (царь все же не поверил), но стоило жизни нескольким родственникам бывшей царицы, а также дьякам (министрам), получившим свои чины от Захарьиных. Гадкую роль сыграла и борьба чиновничьих кланов в аппарате: на интриги Басмановых наложились интриги одного из замов Висковатого, дьяка Андрея Щелкалова, копавшего под шефа. Именно Андрей Яковлевич «зачитывал вины« Висковатому, обвиняя старого дипломата в работе на все сопредельные разведки, а после казни оклеветанного получивший его должность плюс (себе и брату Василию) часть владений казненного. Почему царь, считавший Висковатого «в отца место«, поверил в абсурдную клевету и не разобрался лично, нам уже не узнать никогода. Разве что принять за основу версию Скрынникова, согласно которой и Висковатый, и Фуников, и прочие входили в окружение сверхвлиятельного земского боярина Захарьина-Яковлева, близкого царского свояка, не без оснований подозреваемого в оппозиционных настроениях. Самого боярина Иван, хотя и арестовал, но помиловал, отправив прочь из столицы, на воеводство, а вот группе поддержки пришлось туго. Обычная политическая схема. Но очень печально, конечно... А вот насчет первого «перебора людишек» в Опричнине все прозрачно. Внутри каждой структуры идут ведомственные игры, каждая структура (тем паче, вновь учрежденная) борется с конкурентами внутри системы, стараясь выбить себе побольше финансирования и влияния, а если структура еще и силовая, тем паче, с чрезвычайными полномочиями, то и злоупотребления неизбежны. Иными словами, та самая хворь, - бюрократия, коррупция, вымогательство, головотяпство, - которую, по прямому указанию Штадена, царь намеревался излечить аппарат, учреждая Опричнину, естественным образом заразила и её самоё. Плюс неизбежные перегибы на местах, в «отчинах и дединах». И за все это кто-то рано или поздно должен был ответить, потому что, во-первых, не царю же отвечать, а во-вторых, воли царя на беспредел явно не было. К тому же, насколько можно судить, и в самой Опричнине возникли «фракции». Если среднее и нижнее звено ее руководства однозначно ориентировалось на царя, то руководство «первого призыва», сознавая свои грешки, вело двойную и очень нечистую игру. Простая логика подсказывает: достигнув максимума и опасаясь ответственности за темные дела, тем паче, сознавая, что подчиненные, ежели что, съедят их с потрохами, опричные бонзы вполне могли (и даже должны были) налаживать контакт с еще вчера ненавистными «земскими». Чтобы, ежели что, при царе Владимире в обмен на помощь в перевороте сохранить статус и владения. Впрочем, даже в этом случае, остается удивляться остаткам цароской мягкости. Как он, казалось бы, уже привыкший ко всякому, был потрясен и оскорблен, видно хотя бы из прорвавшегося в Завещании возгласа, - «
