Археология Иерусалима описывается строчкой Алексея Парщикова: «Лунатик видит луг стоящим на кротах». Лунатик отличается от простого человека тем, что не способен свой сон отличить от действительности. Вот так и ты сомнамбулически, будто во сне, ходишь по стоящему на раскопах Иерусалиму, заглядывая в археологические колодцы, забранные решетками и густо засыпанные монетами туристов. Чарльз Уоррен, обходя запрет турецких властей производить любые археологические работы у Храмовой горы, рыл отвесные шахты и вел от них горизонтальные туннели к Западной Стене.
Так почему же Иерусалим так сильно углублен в наносную осадочную толщу? Дело не только в забвении, которое с точки зрения нынешнего положения вещей выглядит смехотворным: есть государство, есть народ, который восстал из могилы (Виленский Гаон писал, что народ Израиля в рассеянии — разлагающийся труп), а колыбель его — родной Иерусалим — находится всё еще в толще безвестности, и Храм все еще стоит в руинах. Выиграны войны, летают самолеты, нет более мощной гуманистической и вооруженной силы в регионе, а сердце Израиля отчего-то изобилует руинами.
Литературной реальности пристало в некоторых случаях меряться силой с действительностью. Литература вообще есть предмет веры в слова и, как любая вера, способна творить чудеса созидания. «Чем незримее вещь, тем оно верней, что когда-либо существовала на земле», — писал Бродский. Как получилось, что удерживаемая и обживаемая в пространстве веры реальность Иерусалима, сформированная Писанием, оказалась заваленной осадочными пластами безвременья? Кроме препятствий, чинимых обстоятельствами чужеродного владенья, есть и вина сознания в том, что им отвергалась земная правда; это обычная ошибка — слабость инфантильного (романтического) сознания, постулирующего примат идеализирующей отвлеченности над действительностью. Ведь нельзя же любить вместо своей жены абстракцию? Иначе не получится ни любви, ни детей. Такое отношение к миру бесплодно, не владеет будущим. Абстрагированный Иерусалим — при всей своей нематериальности — и есть тот новейший мусор — тысячетонные его пласты, завалившие Иерусалим подлинный, подлежащий воскрешению. В этом смысл восстановления Храма, которому предначертано стать вершиной работы по очищению пространства, выполненной археологами со всей возможной мощностью современной науки.
Парк у похожего на крепость монастыря Креста, где провел последние годы Шота Руставели. Согласно легендам, монастырь Креста был основан не то в IV веке императором Константином, не то в XI веке грузинским царем Багратом — на месте, где был вырублен главный крест христианства. Сейчас монастырь принадлежит Греческой патриархии. Но, полагаю, здесь были срублены вообще все кресты того времени: здесь рос лес. Да и сейчас, если пройти подальше за Кнессет и Музей Израиля, можно оказаться в настоящем лесу и встретить оленей и дикобразов. Завидев в высохшей траве стремительный бег последнего, я вспомнил, как в Иране мне один водитель объяснял: нет зверя страшнее дикобраза, наехать на него беда — иголки его так крепки, что запросто можно пробить не то что шину — картер. И еще вспомнил, как в Гирканском заповеднике (реликтовый сумрачный лес горных влажных субтропиков, ажурно-многожильные комли железных деревьев, чьи стволы похожи на мускулы, с которых снята кожа, множество колючих лиан и заросли тонкого бамбука вдоль ручья) играл с товарищем в шахматы перед норой дикобраза, поджидая, когда этот остистый зверь наконец соизволит сунуть свой чуткий мокрый нос под объектив фотоаппарата.
