— Ты, значит, как уговорились, слышь, Миш, не подведи… а то прошлый раз, когда мать в город тебя возила, так и вечер пустой был… вот те, честное слово…
— Какое? — интересуется Мишка.
— Ну, какое? Моё. Хошь? Мужское! Хошь? Рыбацкое…
— Рыбацкое не хочу… А уже припекает… Тольваныч, а мы как — на мотоцикле опять?
— Чего тарахтеть зря — тут пройти то с полкилометра… Ты бы обтёрся, а то весь пошёл пупырчиками, как гусак. Голос-то беречь, мил человек, надо — это ведь от Бога дар… не всякому… А хочешь, пойдём чайку с мёдом или ушицы вчерашней с полмисочки?
— Пошли, — соглашается Мишка и идёт рядом, только не с той стороны, где ведро…
Дружба у них странная и случайная вышла. Началась она в прошлом году, когда появились тут в глухом углу мать с мальчишкой в начале лета, вроде чужие, пришлые. Остановились у Петелихи… Да тут и домов-то по пальцам пересчитать: деревня с конца двадцатых хиреть стала… Богатая была… усадьба барская на взгорке в дубах стояла. С неё начали — зачем сожгли? Ну, разграбили, растащили — ещё понять можно, а сожгли — зачем? Да и барин не злой был… но свели счёты. Потом всех раскулачили: сказали, что гнездо здесь кулаки свили… всех в кулаки записали… а тут войны одна за другой. Три войны подряд… Мужиков ушедших по пальцам сосчитать, кто вернулся… Двоих потом свои забрали, как потом ясно стало: навсегда, за то, что в плену были. За 10 лет никого не стало… После ещё бригадира Тимонина посадили… Пашу Берегового… сказали «шпионы»… На пустые места мало людей потянулось… бабы, кто выжили, к детям куда-то подались, вдовы, что смогли судьбу устроить, тоже с мест снялись… Он и сам не местный — соседский… Всё это на его веку случилось.
Бобылём жить трудно… С детства у него один глаз слепой был, потому и выжил… а жениться не успел… Вот, как стало к старости клониться время, он и решился из соседней деревни перебрался… Городок тут и недалеко, а ехать неудобно: так бы рыбки наловить да продать, а на дорогу потратишься… а здесь продать некому… наловишь, наловишь — в три горла есть не будешь. Одной соседке отнесёт Прасковья, другой… сам он стесняется… такой человек…
Как-то вечером сидел он с баяном в избе, наигрывал, вдруг за раскрытым окном обнаружился шорох непонятный. Выглянул он и увидел мальчика. Ты чего, мол, и зазвал в комнату, стал расспрашивать, мёдом своим угощать майским — так и познакомились. А после чаю взялся он опять за баян, да просто так и сказал: ты, подпевай, мол, мне… песни то какие-нибудь знаешь? А когда мальчишечка запел, он вдруг напрягся весь и даже играть стал тише, чтоб не заглушать его. Такая пошла у Мишки линия высокая и чистая, что казалось стаканы на полке отзванивают. И чего только не знал он! И «Тёмную ночь» и «Летят перелётные птицы», и «Ой, Самара городок», а когда завёл «Ой, да ты кали-и-и-и-и-ну-ушка, ой, да ты, мали-и-и-ну-ушка…», почувствовал взрослый человек, что слёзы у него сейчас побегут из глаз, и смахнуть их не удастся — руки заняты, только что в плечо пиджака упереться на сторону да на другую и промокнуть их… Откуда такой колоколец в горле у мальчишки появиться может — ни натуги, ни трещинки! Как возьмёт звук, он у него горошком в горле катается да в другой звук так плавно перетекает — ни перерыва, ни вздоха… «Мил человек, ты дыши хоть, не забывай», — хотел он сказать, да осёкся, — какие тут советы, когда дух захватывает… А мальчишка запыхается, наберёт в себя запасу побольше, и опять, как заведёт… Только по радио, может, и слыхал он такое душевное пение… да здесь-то живое, рядом…
