В первую после венца ночь Василиса легла поперек кровати, не пуская к себе Кузьму. Три ночи Кузьма коротал на ларе, лишь мимолетной забываясь дремой. Верный закону больше трех раз не кланяться и не прощать, он в четвертую ночь стащил непокорную с кровати, привязал длинными косами к ножке стола, кинул под бок овчину, чтобы не сковала простуда от земляного пола мазанки.
Уснул, не дождавшись ни слова виноватости, ни жалобы.
Детский ли писк защелкнутого капканом зайца, тягостное ли мычание телившейся в хлеву рядом с мазанкой коровы разбудили Кузьму, но только вскинулся он на заре в смутной тревоге. Зажег спичку, наклонился к Василисе.
Бедой круглились запухшие от слез глаза, замирала дрожь на спаянных чернотой губах.
- Васена, нам с тобой жить, Бог связал. Ну?
И еще долго после того, как сгорела спичка в его навсегда полусогнутых работой пальцах, он сидел на корточках в напрасном ожидании слова молодой.
Окно мазанки промывал пасмурный рассвет.
- Отвяжи, шайтан страховидный, - наконец-то сказала она.
- Лучше молвишь, Васена.
- Голова затекла. Отвяжи, мучитель окаянный.
- По имени кликнешь, поперешная.
Зарыдала Василиса, прощаясь со своей волей:
- Батюшка, Кузьма Даннлыч, сжалься, ослобонп.
- Бог простит. Мне не молиться на твою красоту, я тебе норов-то сломаю.
Вздрагивая, согревалась под одеялом рядом с широким и длинным Кузьмой тонкая семнадцатилетняя девчонка.
Горячие соленые слезы кропили его руку.
- Не губи меня, Кузьма Данилыч. Не люб ты мне.
- Пожалься своей матушке, что девкой тебя родила.
Мне-то зачем врезаешь в сердце боль-обиду на всю жизнь?
С тех пор Василиса замирала от страха и постылости, оставаясь наедине с этим огромным, будто вставший на дыбы конь, человеком. По ноздри и глаза зарос он дремучей бородой. Но особенно робела Василиса его рук, смолоду заволосатевших. Косили ли молодые или отдыхали в холодочке у снопов, он молчал, затенив бровями жар тяжелых серых глаз.
- Как бык: молча сделал свое - и на бок. Хоть бы слово сказал.
- Помалкивай уж! Принизила меня на всю жизнь, поставила тоску в соседки, и до могилки не развяжется мой язык... Хоть бы состариться поскорее. Вот что наделала твоя красота, не для меня припасенная.
И упрекнул Василису Карпухой Сугуровым, в запальчивой ревности перевирая слова:
- Гармонь на плече, шарбар на шее, мизюль в кармане. Польстилась на ветер в поле.
Василиса срезала его:
- Зато красив! А у вас с матерью что? Часы, весы да мясорубка.
