И я не уразумел, поцеловал ли я тогда ее сухие мягкие губы, обнял ли ее за шею, положил ли руку на ее тугую талию, переходящую в бедра и круп12.
В том женском теле, прижатом к моему, я начинаю медленно по непроясненным чертам опознавать мою умершую мать.
Она ко мне будто притиснута сторонней силой.
У нас с нею одна совокупная нераздельная оболочка.
Единое дыхание.
Ведь мы постепенно меняемся кровью.
Правда, мама?
Как это случилось и посредством чего? Мама, дорогая моя, мамочка?
Каким таким чудным образом?
Чрез эфирную плаценту, незримую вездесущую пуповину?
О, я не знаю.
На фоне ее родины - в обрамлении плоской потемневшей земли, вдоль которой мы с Любашей или же с ней, моей прекрасной изумительной матерью, плыли.
Во мне оживает видение, пронизанное неподвижным сквозняком. Оно возникает во мне потому, что я начинаю о ней, о моей матери, помышлять. Я напрягаюсь, будто видение, не перешедшее в образ, должно развоплотиться и исчезнуть, неузнанное мной.
Но я опять не могу поймать ее образ, и она, отвернувшись, уходит от меня. Как стоячая волна по этой реке, замещаясь новой и новой, но все тише, тише и ниже. Плотская, теплая на ощупь, уставшая от моего взгляда, подталкивающего ее. Я словно припал к некоему пределу.
И мне надо было делать выбор.
Когда мы стояли рядом, я точно помню, что вся Буся была далеко впереди, там, куда был простерт ее взор. Может, она была в том пейзаже, на который смотрела уже не один час.
Так что же я обнял и поцеловал тогда?
Одинокое дерево на самом берегу, размытое еле видимое облако, серый далекий ореол пыльного столба над автомашиной?
То, чем был тогда я сам?
То, чему стал равен?
Эта мысль, идея особого странного равенства, будет теперь надо мной главенствовать.
Я должен ее разрешить.
Не как задачу на противопоставления меня и ее, Буси. А как воплощение особенной задачи, у которой есть ответ, но он ищется иначе. Не натиском раздумий, а бесконечным перебором подобий, почти равенств. И они, воплотившись, станут навсегда моей зияющей, ненаполнимой горькой точностью.
И это решение будет меня соблазнять, отталкивать и уничтожать.
Вот прибрежное село. Мне почему-то кажется, что ниже поселений нет только пресная вода Волги, превращающейся в едва соленый Каспий. Это - самое последнее. Дальше - море.
Вот доска сходней со стоптанными поперечинами сдвинута на маленький притопленный причал. Матрос первым сбежал на берег. Закрепил чалку.
На причале косо стоит ржавая сварная будка с надписью "КАСА" и желтой, перезрелой для легкого сумрака лампой.
