Вон из этого чертового несмешного павильона.
Я со всех ног, оттолкнув поганого мальчишку и расталкивая глупых зевак, бросился за ней, за моей погибающей Бусей5.
Сам грозный бог стыда в два человеческих роста ухал за ней следом пыльной горячей тушей, почти наступал ей на голые пятки отвратительными бахилами.
Стоя на асфальте между дощатыми павильонами, не найдя спасительной зелени, под лютым полдневным солнцем, почти не отбрасывая тени, так как это было именно в полдень, она, закрыв лицо руками, рыдала навзрыд. Будто лицо это самая постыдная часть ее поруганного падением тела.
Она невнятно взахлеб ревела, причитая. Я разобрал:
- Ай, дура я, дура, ай, дура я, дуреха, ой, какая я бедная, бедная.
Никогда больше я не слышал, чтобы она так сама себя жалела. Этими причитаниями она ранила и наказывала меня. Они были непомерны, вырывающиеся из ее нутра, и до меня дошло, что, кроме этого горя, в ней больше ничего нет. О, я не уберег ее от позора. Не держал монетку за нее. Не кричал ей: "Поберегись, уходи оттуда. Ты ведь погибнешь!" В ней, рыдающей, не оставалось никаких примет, за которые могла бы уцепиться моя жалость. Только утробные всхлипывания - ровные отчаяние и боль, изымающие ее из нормальной жизни.
Я потянул ее к ближайшей лавочке. Она плелась за мной как сомнамбула. В ней тлела лунная нежаркая ночь. Из ссадины на ее коленке уже не сочилась узенькая струйка крови. Она стемнела запекающейся линией прямо на моих глазах. Глядя на эту ссадину, я сглатывал свое волненье, соболезнование и досаду на ее поражение.
- Девушка, не надо плакать. С кем не бывает. Мы тоже с парашютом каждый день падаем. Вот, ваты не хотите? От сладкого легче становится и помягче немного, - сказал самый добрый из сиамских летчиков.
Они незаметно подсели на нашу лавочку. Молодец протягивал ей облако розовой ваты на тонкой ножке. Незатейливое лакомство походило на макет микроба.
- Ой, уходите, дураки! Кричать буду! - Она уже, перегнувшись через меня, замахивалась сумочкой на тех самых летчиков - победителей центробежных сил.
Я отделял Бусю от них волшебной горой.
- А кричать не надо, девушка, - обидевшись, серьезно сказал летчик с ватой.
- На хрязи, хражданочка, вам бы надо. У Трускавэц. Нэрвы - это тэбэ нэ шутка, - спокойно прибавил второй.
Он говорил с вопиющим украинским акцентом.
- Ну, Мыкола, похиляли. Во тоже - нэрвнобольная.
Бросив досадливый взгляд на меня и Бусю, друзья похиляли.
И жаркий ветерок снес все - и несостоявшихся ухажеров, и фрикативное "г". Наверно, и не было никого.
