Обычно я гонялась за бабочками, ловила их, любовалась чудесными переливами красок на их крылышках и затем отпускала — так я могла часами носиться по пустоши; сейчас же это изменилось. Я проводила много времени в бабушкиной комнате, которая со своей старинной обстановкой, привезённой ещё из её еврейского дома, таинственно притягивала меня. Вся мебель стояла на своих местах, никакой стол или комод не был сдвинут, часы шли исправно. Илзе заменила сгоревшие наполовину свечи в светильнике на новые — чтобы не казалось, будто умершая всё ещё пребывает в своих покоях. Илзе периодически открывала какой-нибудь сундук или шкаф: полки были в основном пустые — перед своим бегством из мира бабушка выкинула всё лишнее. Зато любой исписанный листок бумаги, любой насквозь пропыленный сухой цветок становился для меня драгоценной добычей.
В одном из шкафов до сих пор висела одежда, которую бабушка, однако, никогда в Диркхофе не надевала. В один из дней Илзе извлекла оттуда чёрное шерстяное платье, распорола его и начала перешивать — в городе она научилась шить и очень этим гордилась. Я испугалась, когда она потребовала, чтобы я это примерила — платье выглядело как какая-то кираса.
— Илзе, не надо, пожалуйста! — содрогаясь, протестовала я, пытаясь вылезти из жесткого выреза, который сдавил мне горло, и одновременно втихаря пропарывая локтем шов на рукаве.
— Ты привыкнешь! — хладнокровно заявила она, продолжая шить.
Мы сидели во дворе под ветвями дуба, куда я притащила стол и пару стульев. Над верхушками деревьев нависло палящее послеполуденное солнце, но здесь, в тени, было прохладно и тихо; лишь жужжали пчёлы да изредка раздавались крики сорочат из старого гнезда. Передо мной лежала большая круглая коричневая шляпа, которую Илзе выписала для меня из города лет пять тому назад. По её указанию я спарывала сейчас со шляпы розовую ленту.
В этот момент вернулся из соседней деревни Хайнц и положил перед Илзе письмо. Когда бабушка умерла, моему отцу была отправлена телеграмма. В ответ он сообщил, что не может быть на похоронах из-за болезни. С этого момента переписка между отцом и Илзе стала довольно-таки оживлённой. Что они при этом обсуждали, я не знала — мне не показывали ни строчки; но, как я заметила, между Илзиным последним посланием и отцовским ответом, который Илзе на моих глазах сейчас читала, прошло всего каких-нибудь пять дней.
— Ничего нет! — сказала Илзе и сунула письмо в карман. — Мы едем послезавтра — и всё!
