Старик тяжело перевел дыхание, откашлялся, закрыл глаза и, вытерев себе лицо башлыком, снова стал причитать.
— Адин раз приехал ко мне три журналист-писатель. Такой адин блондин в очках, другой постарше — поэт, третий из них — слабей, корреспондент, говорит, был… Вот они и гаварят мне: «Старик, давай мы с тебя книга будем писать, кино сделаем, ты нам хороший басня раскажешь, тема для журнал будет, в Москву повезем, всем покажем — даже Сталину самому»… Сабрали это они нас всех стариков от наш аул и стали нам читать — гаварить, как нужно строить комуну и всякий калхоз. Много они гаварили, а наш старик всё время молчал: Сибирь боялся. Я тоже молчал. Но када этот в очках, старший их, спросил нас, нравится ли нам советский власть, я не мог уже выдержать. Так только мог сказать Аллах да его пророк… И я сказал:
«Когда ты напишешь книга про горцев, то в конце эта книга так напиши: «Горец, старик Назимов, молчал и слушал, а потом сказал: «Советский власть очень хороший, но только очень длинный!». Када я это сказал им, все наши старики молчал. Весь народ наш молчал, как Эльбрус перед гроза. Журналисты тоже молчали. Молчал и краснел. Я знал, что сказал… Большевицкий политика очень сильный и хитрый. Но он очень боится правды, как осы дыму… Я это знал и сказал правду. За себя и за весь наш народ. Я знал, что сказал, и знал, что за это меня загонят в Сибирь. Я не боюсь смерти. Я хочу умереть за правду. Большевик ее очень боится. И мне за это судили и дали десять лет… Пачему десять лет, если я може завтра умру? Я — старик. Дарагой мой, помни, что этот старик тебе сказал: большевик можно бить только правдой. От нее ани и погибнут. Но не скоро. Тогда погибнут, када люди начнут жить правдою…
Старик опять замолчал, перевел дыхание, тяжело закашлялся и стал сморкаться. Потом кротко улыбнулся, молитвенно закрыл глаза и лег в свой темный, кишащий клопами угол. Ночью старик Назимов умер.
А утром из Санчасти пришли рабочие, положили его на носилки и одновременно оба выкрикнули:
— Давай, выноси!
Была ранняя весна 1936 г.
Центральный лагпункт Мариинского концлагеря НКВД был переполнен. Не только громадная трехэтажная тюрьма, но и около двух десятков бараков и землянок не могли вместить бесчисленные этапы, беспрерывно прибывающие из Новосибирска.
Плотными рядами, как селедки в бочке, люди сидели и лежали на верхних и нижних нарах, под нарами и в проходах, — везде, где еще оставались никем не занятые места. Даже на полу, возле самых дверей, где обычно хлюпала грязь и были следы с вонью от параши, даже здесь сидели и лежали темные обессиленные фигуры людей.
