Опираясь
о пол дрожащими руками, Эвбулид на коленях подполз
к двери и, не в силах вымолвить слова, толкнул ее ладонью.
- Живой! —
обрадовался голос.
Дверь осторожно скрипнула, приоткрылась. В ночном проеме, на фоне усеянного звездами
неба, появилась женская фигура.
Бесшумно опустившись на колени, она поставила на пол кувшин и миску с едой и принялась
гладить Эвбулида по лицу, волосам,
шепча:
- Я
знала, я верила, что мы еще встретимся! Родной мой!..
"То были голоса, теперь — видение, и
совсем как живое… Но все же это лучше, чем
быть одному!" — подумал Эвбулид и вслух
спросил, не узнавая своего голоса:
- Кто ты?
- О, Минерва, это не
он! — вскричала девушка, отшатываясь от
Эвбулида.
Она произнесла эти слова по латински, и Эвбулид, как ни
было затуманено его сознание голодом, понял, что это — та самая римлянка-рабыня, о которой Протасий сказал Филагру, что ни один волос не должен
упасть с ее головы.
- Постой! — протянул
он руку, содрогаясь от мысли, что девушка исчезнет
так же внезапно, как появилась. — Только не уходи!..
Но римлянка оттолкнула его руку и, с криком: "Не он! Не он!",
— выбежала из эргастула.
С упавшим сердцем Эвбулид слушал, как, скрипнув, захлопнулась дверь и как торопливо
закрывался тяжелый засов. В
клетушке эргастула снова стало темно и тихо.
"Опять
один!— закрыл глаза Эвбулид. — Зачем она приходила сюда, и почему я — это не я?
Кого она ожидала здесь увидеть? А может, ее
вообще не было?.. Конечно же, не было! — принялся успокаивать себя он. —
Как не было ни Гедиты, Квинта, триерарха с
"Афродиты", как скоро не будет и меня..."
Он собрался было лечь прямо у двери, но пальцы неожиданно натолкнулись на какой-то
предмет. Эвбулид ощупал
его и вскрикнул от радости, узнав в нем кувшин, который принесла девушка.
Не веря самому себе, он схватил его в руки, убеждаясь, что воды в нем по самое горлышко, и
приложился к нему жадными губами.
Это была самая вкусная вода, какую он когда-либо пил в своей жизни, и даже не
вода, а теплый настой трав, подслащенный медом.
Не в силах оторваться от глиняного горлышка, Эвбулид пил, пил сладкую, терпкую жидкость,
тщетно уговаривая себя сделать лишь несколько
глотков, а остальное оставить на потом.
Он так и уснул в обнимку с кувшином. И когда проснулся, первой мыслью было: "А где миска с едой? Ведь если
есть кувшин, то девушка
приходила на самом деле, а у нее была и миска!"
Было уже утро, судя по полоскам розового света в двери, и он сразу увидел возле себя миску.
Заглянул в нее и едва не заплакал
от счастья: она до краев была полна серой полужидкой кашей. Такую в Афинах скормили бы еще не каждой свинье, но сейчас он съел бы всю ее
разом, да еще и вылизал
бы дочиста дно миски. Останавливало его лишь воспоминание о том, что произошло с ним, когда он наелся
досыта в трюме "Талии" всего после
трех дней голодания. А тут — без малого,
месяц!
