Февраль 1833 года: Милая моя Мари, вы приезжали, а я была в Онэй. Как я несчастлива, что потеряла день в моей жизни, когда я могла бы видеть вас. Но назовите мне такой день, когда бы мы могли поболтать после полуночи. Напишите мне словечко, и я буду ждать. У вас, моя маленькая, у вас так много всего в жизни! У меня ничего! Ничего, кроме вас, которую целую тысячу раз…
Дорваль отвечала гораздо короче и, конечно в угоду Виньи, «откладывала встречи» со своей подругой, которая потом жаловалась:
Март 1833 года: Мари, почему мы так долго не виделись? Я была больна — это, конечно, причина. А вы, вы были очень заняты; вы не смогли, я знаю, ведь вы добры и пришли бы ко мне, если бы вам что-нибудь не помешало. Но любить вас так горячо, Мари, и провести столько дней, не видя вас! Мари, я грущу, и на сердце тяжелее, чем всегда. Вы осудите меня за то, что я так жалка?.. Я боюсь, что я не достойна вашей дружбы вы так велики, так благородны! Я боюсь потерять то, чего добилась, и я спрашиваю себя: может быть, в моей жизни есть какое-то пятно, которое отдаляет вас от меня? Но вы ведь стоите выше всех женщин, моя дорогая Мари, в вас я найду сострадание и снисхождение, даже если я виновна. Хотя я не думаю, что я виновна. Но если я и такова, то вы настолько добры, что любите меня, несмотря на это… Когда же вы мне подарите целый вечер, у меня или у себя? Ну, будь же добра для твоей подруги, она грустит и обретает молодость и счастье лишь рядом с тобой одной…
Однажды Жорж готова уже была сопровождать Мари в турне, хотя бы в роли камеристки. Со странным очарованием слушала она страстные жалобы Мари Дорваль на бога и на мужчин. «Ничего не утаивая о самой себе, она ничего не приукрашала и ни в чем не притворялась. У нее был дар редкого красноречия; иногда оно было варварским, но никогда пошлым; всегда было целомудренным в своей резкости; оно обнаруживало поиски неуловимого идеала, мечту о чистом счастье, о небе на земле…» В этой женщине, познавшей жизнь гораздо глубже, чем она, Жорж находила свою собственную потребность абсолютного. Виньи ревновал Дорваль к ее горячей дружбе с Санд. Несчастный наивно опасался влияния этой сторонницы свободной любви на свою любовницу. О sancta simplicitas![16] Великой Дорваль, прелестной женщине, влюбленной в свое тело, уже нечему было поучиться в этой области ни у одной женщины.
В этом мятущемся состоянии, когда Лелия искала какого-то успокоения, какого-то открытия для себя, она встретила человека очень цинического склада, который посулил ей и то и другое. Проспер Мериме, большой друг Сент-Бёва, был, как и Анри Бейль, из породы людей сентиментальных, но чем-то травмированных в детстве, из которых дьявол создает своих донжуанов. Он находил удовольствие в том, что говорил о любви профессиональным языком, с грубостью студента-медика, что создало ему успех в фойе Оперы и в нескольких будуарах. Встретив эту красивую женщину, своеобразную, свободную, умную и знаменитую, он решил присоединить еще один скальп к своему ожерелью. Он начал за ней ухаживать с самого начала 1833 года, но безуспешно. Она несколько раз обещала ему принять его, но в последнюю минуту извинялась либо под предлогом головной боли, либо под предлогом приезда мужа. Он стал ироничным и желчным: «Я был бы вам очень обязан, если бы вы сообщили мне, поправились ли вы, уходит ли ваш муж когда-нибудь из дому без вас, и буду ли я иметь возможность увидеть вас, не докучая вам…»
