— Я вероломная?! Если хочу жить по-человечески, я вероломная! — вскрикивала Фира…
Волосы картинной волной опадали на ее плечи в такт каждому шагу. Лицо сковала бледность.
— Вы с мамой переломили мою судьбу. Выгнали из дома. Отняли жизнь моего ребенка, своими советами…
— При чем здесь я? — лепетал Нюма. — Ты ведь знаешь…
— Знаю! Все случалось из-за твоего молчания. Ты был тряпкой в ее руках… Она прилепила тебе дурацкое прозвище, как маленькому. А ты — Наум! У тебя гордое, красивое имя…
— Меня с детства называли Нюмой, — растерялся Нюма. — И что?
— А то, что это прозвище определило твою судьбу. Маленького и безвольного человека. Чего ты добился? Всю жизнь проработал тихим экспедитором, ты, с инженерным образованием…
— Неправда, я не был тихим… Я воевал… В пехоте, между прочим…
— И что?! Что ты навоевал? Прозвище «Нюма»?! Тихую жизнь? Когда весь город был перед Мариинским дворцом. Когда перед коммуняками решалась судьба демократии, ты сидел у телевизора…
— Какой демократии, дура?! Вашей демократии? Специальной жратвы, шикарных квартир и дач?! — заорал Нюма. — Тебе, кажется, еще и дача светит через постель крупного демократа Зальцмана, да?
Прилив ярости исказил его мягкое лицо. Наплывший бурый цвет кожи четко проявил темные траншейки морщин. Веко правого глаза дергалось тиком… И все это возникло мгновенно. Как падение в темноте. Словно в крике они коснулись самого больного места…
— Вам кажется, что вокруг слепые и немые. Что красивые слова скроют ваше паскудство и жалкое хапанье… Погодите, еще не то будет потом, при вашей этой дерьмократии! Жаль только мне не дожить. Когда вы попрячетесь в Смольном или в том же Мариинском дворце…
Мысли Нюмы метались в голове, подобно зверьку, загнанному в западню. Он понимал, что не убедителен, что не то говорит и не так говорит. Им владеют чувства ограбленного человека. Он во власти долгих своих обид. Во власти нервного срыва, безудержного и алогичного. Из которого сейчас один выход — слезы.
Он старался их сдержать, всеми мускулами лица. Сохранить хотя бы достоинство.
Фира подошла к окну, взглянула на улицу и принялась копошиться в сумке.
— Ладно, папа. За мной приехали, — и, остановившись на пороге, добавила: — Извини, папа… Я тебя понимаю. Но и ты пойми меня…
Из глубины коридора донесся скрежет норовистого замка входной двери и глухие проклятия дочери.
«Зальцмана поблагодари за замок», — злорадно думал Нюма.
Осторожно, прижав щеку к боковине оконной рамы, чтобы не увидели с улицы, Нюма посмотрел в окно.
