— Когда мы только-только познакомились, — начал Гонщик, — я был еще совсем ребенком…
— Давно заглядывал в зеркало? Ты же до сих пор всего лишь глупый мальчишка.
— …Я рассказывал тебе, как на меня вдруг снизошли покой и благодать и как я этого испугался. Помнишь?
Музей американской культуры в миниатюре, вывернутая наизнанку капсула времени: с каждой волной прибой выбрасывал на берег картонные упаковки из-под бургеров и лепешек тако, банки из-под содовой и пива, использованные презервативы, мокрые страницы журналов.
— Я помню. Хотя только счастливым дана способность к забвению.
— Мрачновато звучит.
— Это фраза из сценария, над которым я сейчас работаю.
Оба на некоторое время замолчали. Они гуляли по пляжу, а вокруг бурлила простая жизнь, та повседневная жизнь обычных горожан, которую им никогда не узнать и частью которой не суждено стать. Скейтеры, парни атлетического вида, полчища беззаботной молодежи в пирсинге и татуировках, красивые женщины. Последний сценарий Мэнни писал о Холокосте и все вспоминал Пауля Целана: «В них была земля, и они рыли».>{35} Эти люди на пляже, такое впечатление, рыли по собственному почину.
— Я рассказывал тебе историю Борхеса о Дон Кихоте? — спросил он Гонщика. — Борхес пишет о великом искателе приключений, пишет о том, как Дон Кихот отправился спасать мир…
— Который состоял из ветряных мельниц…
— …И стада свиней.
— Потом Борхес говорит: «Мир, увы, остается явью, я, увы, Борхесом».>{36}
Сделав круг, они вернулись на парковку. Мэнни подошел к темно-зеленому «порше» и открыл дверь.
— У тебя «порш»? — удивился Гонщик.
Господи, он даже не подозревал, что у Мэнни есть тачка, судя по тому, как он одевается. А тот еще спрашивал — тогда, давно, — может ли Гонщик подбросить его в Нью-Йорк?
— Зачем ты мне звонил? Чего ты хотел?
— Наверное, поболтать с другом.
— Недорого и сердито.
— И сказать тебе…
— Что ты Борхес? — Мэнни засмеялся. — Ну конечно, ты Борхес, тупой ты придурок. В том-то все и дело.
— Да. Теперь я понимаю.
Магазин ковров процветал. И нельзя сказать, чтобы «Варшава» была в упадке.
Типичное здание двадцатых годов. Хорошие деревянные полы, раздвижные окна. Три зала заняты под ресторан. Центральный — с перегородкой, соседний выходил французскими окнами на мощенную красным кирпичом и оплетенную вьюнками аллею. В третьей, самой маленькой комнатке, проходило, очевидно, некое семейное торжество: сюда все прибывали и прибывали какие-то похожие друг на друга человечки с многочисленными коробками в подарочной упаковке.
