— Что же вас вытолкнуло из Москвы, Владимир Сергеевич? Из четырехкомнатной квартиры?
— Знаете, вот я недавно листал свой дневник. В 1984 году была сделана запись: "Я медленно умираю". Затем, в 1987 году: "Хочу жить!" А в 1991 году, уже здесь: "Я живу!".
У нас в газете "Завтра" зимой Мартышин писал: помогите школе, кто чем может. Пошли деньги. Один из "спонсоров" приехал с семьей и остался.
Мартышин одарил собой эту землю, как, впрочем, и она, пропитанная потом и кровью русских людей, наполнила его жизненной силой. Помните: "Я медленно умираю". И — "Я живу!" Между которыми эпоха.
По волнам шоссе "Ростов—Углич" под нетленным панцирем скрипучей "Волги" едем на родину Святогора. В окошке: стоят избы по холмам, в каждой — горенка. А на каждом на холме — колоколенка.
На Давыдовском холме из живых земляков Святогора остались только несколько крестьянских семей да группа московских интеллигентов, в которой выделяется Юрий Петрович Федянин — сам, как богатырь, двухметровый и мощный. Припоминаю его в Доме актера. И в Доме кино. Свободный разворот плеч, таранный ход и густой, зычный голос — голосище. Он — мастер документального кино. Крутой русак. Проклял разрушителей страны и уехал в деревню навсегда.
Ему тесно и в своем уютном домике у дороги — в нем он смотрится прямо громадным. Сидит за столом, схватившись обеими руками за торцы, словно в пылу спора сейчас приподнимет и в доказательство своей правоты стукнет всеми четырьмя дубовыми ножками по широченным половицам.
— Эх! Мне бы сюда надо было лет двадцать назад приехать!
— А что бы вы тогда сделали, Юрий Петрович?
— Я бы тут власть взял! Стал бы председателем сельсовета! И всю бы жизнь перевернул.
Приходит на ум: да вот же он — Святогор.
— В деревне одна пьянь осталась. Нужна свежая кровь. Кончайте вы там в Москве трепаться о спасении России, слезы лить о бедном русском народе. Сюда приезжайте! Дело надо делать!
Сам Федянин четыре года проработал в школе Мартышина, пока здоровье позволяло.
— Вообще, жизнь в деревне — это и есть счастье!
Теперь он любит старые газеты просматривать и горько, зло вышучивать "героев былого".
А по вечерам, на закате, выходит на шоссе — новое, ровное, разлинованное. Закат — пересохшая выветренная бирюза и розовость на сочной зелени дальнего леса. И белые полосы на асфальте — розовые. Благоухает земля. Торжествует. Вот если бы еще машин побольше было на дороге, вздыхает философ. Вслушивается, не едет ли кто. Нет никого!
