Кроме того, мне представляется, вероятно ложно, что основные идеи и любовь к вечному стремлению труда – к солнцу, к освобождению от цепей тяготения – во мне заложены чуть ли не с рождения. По крайней мере, я отлично помню, что моей любимой мечтой в самом раннем детстве, еще до книг, было смутное сознание о среде без тяжести, где движения во все стороны совершенно свободны и где лучше, чем птице в воздухе. Откуда явились эти желания – я до сих пор не могу понять; и сказок таких нет, а я смутно верил, и чувствовал, и желал именно такой среды без пут тяготения.
Старый листок в моих рукописях с окончательными формулами, относящимися к реактивному прибору, намечен датой 25 августа 1898 года…»
В другой своей рукописи, силясь вспомнить истоки главного дела своей жизни, Циолковский пишет:
«Кажется, вот как. Какой-то Федоров издал брошюрку, где уверял, не доказывая, что можно летать, взрывая порох или выпуская пар. Мысль не оригинальная, и не помню хорошенько, как эта брошюрка, из которой ни я и никто другой не мог ничего извлечь, могла толкнуть меня на серьезные исследования.
В результате получился обширный труд, который указал мне на нечто великое, чего я никак не ожидал».
Бесконечно верю в искренность Циолковского: гении редко лгут. Начало он просмотрел, не помнит, помнит лишь какие-то слабые толчки извне: Жюль Верн, Федоров. Но кто этот Федоров? Библиотекарь? Оказывается, совсем другой человек. Бывает же: фамилия эта словно витает над стартом мысли великого ученого.
Циолковскому в ту пору было 39 лет, Александру Петровичу Федорову – 24 года. Молодой фантазер, не более. Скудные биографические сведения повествуют о жизни ломкой и путаной. Из потомственных дворян. Традиционно закреплен был в юношестве в Александровском кадетском корпусе. Потом – пехотный полк и сразу – Московское юнкерское училище. Из Москвы по обстоятельствам неизвестным переводится в Киевское юнкерское училище, и снова в Москву, а оттуда – обратно в полк. Какая-то нервная неустойчивая биография у этого юноши. Едва став прапорщиком, пишет свою не понятую никем брошюру и увольняется в запас, к военной карьере больше не возвращается. Живет за границей, работает в какой-то технической конторе, наконец, становится журналистом. Увлечен электричеством, пьезогенераторами, иногда пишет об авиации, но видно, что сам он не понимает принципиальной новизны своей туманной брошюры. Вернее, понимает, но не до конца. Истории проблемы не знает, иначе как мог бы он написать: «Все, что до настоящего времени было предложено в деле разрешения вопроса о воздухоплавании… имеет одну общую черту в самой своей основе – атмосфера принимается за опорную среду для полета». Сам ракетный принцип видится Федорову туманно: «…принцип полета птицы и ракеты один и тот же», – пишет он. Но, несмотря на все эти пробелы, упущения и путаницу в мыслях, Александр Петрович в своей брошюре предлагает чистый ракетный двигатель для полета в безвоздушном пространстве: в стогу заблуждений есть иголка истины. Он говорит действительно о новом принципе воздухоплавания.
