— А продолговато нас держат тут, батюшка…
По-видимому, голос полковника, приятный баритон с хрипотой и веселыми нотками.
— Это ничего, — отвечает медлительный, мягкий голос. — Я вот кипяточку разжился — раб Божий Василий помог, — сейчас мы чайку. Жаль вот хлебца нет белого… ситничка, иными словами…
— Есть, батюшка, — отзывается из коридора новый голос, несомненно, принадлежащий проводнику с татарскими усами, рабу Божию Василию.
— Ой ли?
— Шикарный даже хлеб — белый калач… Черствый немножко. Саратовский…
— Давай сюда, милый! — радостно восклицает батюшка. — Вся благодать из Саратова…
— Мерси, товарищ! — весело говорит баритон. — Саратовский? Превосходно!
— Вся благодать из Саратова, — повторяет батюшка и прибавляет: — Прежде у одних министров были товарищи, а теперь сами министры стали товарищами…
Как бы подтверждая и скорбно сочувствуя, проводник говорит на это:
— По правде сказать, неаккуратно делает масса. Я сам — солдат. Но видать, что мало образованы. Неприятно смотреть. Деспотизм сбросили с шеи — это хорошо, но предпочтение все-таки отдавай… А он непременно норовит сунуть да толкнуть человека в чистой одежде…
— Заповедь у них первая: «Дай проходящему лорду в морду», — говорит баритон.
— Так точно, — смеется проводник.
Вздыхает громко кто-то, может быть, батюшка. И звонким-звонким альтом врывается неожиданно, у самой двери моего купе, детский голос:
— Га-зет, журналов!..
— Веселый журнал есть какой-нибудь? — спрашивает баритон.
— «Огонек» есть… «Вечерняя биржа»…
— Это что за веселье!
Голос батюшки деловито спрашивает:
— А почем «Огонек»?
— Двадцать копеек.
— Мм… у-гу!..
— Не желаете?
— Горяч больно.
— Из книг не желаете ли? «Дама с темперамéнтом»…
— С темперамéнтом? — переспрашивает баритон, делая ударение так же, как и малец, у которого звучит это довольно забавно.
— Бебутовой — «Дама с темперамéнтом», — звенит бойкий альт, — очень хорошо ее книги идут. Вот Фонвизина — «Свободная женщина»… Данилевский есть. Тут вот есть слово Мясников, то вы читайте — это Мясоедов…
— Гм… Откуда тебе это известно?
— Уж это верно! А вот книга про Сухомлинова, есть про банкира Рубинштейна — не знаю, жив он, нет ли… «Народная революция»… «Акафист Распутину»…
Мелким, звонким бисером сыпал детский голос слова такие забавные в детских устах, и в бойком потоке этих слов вставало смутное отражение жизни с пыльной паутиной у потолка и мусором на первом плане. «Дама с темперамéнтом», Мясоедов, революция, стихи о Распутине — в пухлом клубке герои и толпа, вкус, спрос и предложение, наследие старого и новое творчество, наспех пекущее нечто пакостное и ничтожное… Было что-то до боли обидное в этом обилии мусора и отсутствии чего-нибудь серьезного, ценного, достойного внимания…
