— Ну, до последней рубашки далеко, Иван Егорыч, — сказал голос из-за стола президиума…
— Нет. И своя-то осталась, не то что помещичья. Пустили под попас скота….
Говорил крестьянин, не принадлежавший к обществу, которое взяло землю. Прибавил с горечью:
— Сейчас платим 17 рублей с головы им, господам гражданам, а барину летось платил по пяти целковых… Погреют руки.
— А что же комитет?
— Да комитет чего — они же и комитет, их набилось там тьма… По-ихнему и Лапин говорит, и Стрыжаченко… Комитет — ихний. Рыбу, мол… ловить, мол, во всех водах слободно — в панских, потому что вода текет из высших мочей слободно… — «Ладно, очень прекрасно. А в крестьянских?» — Крестьянские на аренду сдадены — там не смей…
— Что же, комитет и эти две мерки установил?
— Без препятствий… Боятся же сказать правду: заорут, зазевают… Какие у нас народы?..
Отсутствие элементарного гражданского мужества у комитета, отмеченное моим собеседником, способствовало, между прочим, самовольному установлению местными извозчиками новой таксы: от слободы до станции вместо вчерашнего полтинника стали требовать два рубля, проезд до Усть-Медведиды — шестьдесят верст — оценили в сто рублей. Правда, пассажир стал хитрить: нанимать стали в складчину человек пять-шесть. Но уж и езда была такая: ехал только мешок пассажира, по большей части, солдата, а сам он шел пешочком около тарантаса и садился лишь «под горку»…
Поинтересовался я созидательной деятельностью комитета — он заявлял теперь претензии на роль окружного.
— С продовольствием хлопочут все. Тысячу пудов — это раньше было пожертвовано — отправили. Ну, и местные нужды, пожалуй, заткнут, а уж для армии соберут, нет ли еще — ничего не видать…
— Это мало…
— Ничего не попишешь… Некому хлопотать и некогда: сковыривают один другого, брухаются — в том и заседания проходят… Поливают один другого неподобными словами… Вчера вот зеленили-зеленили Стрыжаченку, потом за Лапина взялись. Потом мириться стали… поцеловались… Сколь-то надолго?..
Не было даже усмешки у моего собеседника — что-то безнадежно-унылое, усталое звучало в его голове. Новый строй, очевидно, принес в его жизнь пока один тревожный сумбур и оторопелость. Ни свободы, ничего толкового, бодрящего, наглядно облегчающего жизнь, он пока не видит. Ждет. Верит. И боится верить:
— Сердце побаливает… Думаешь-думаешь: ялка, мол, к лучшему ли все это: куда, мол, она стрельнет? Словесно-то выходит кабыть и к нашей части, к народной, а у нас вон какой оборот: своя же братья из тебя сок жмет… Кто бы показал путь… по правильности?..
