Пантелевич победоносно кивнул мне скудной своей бородкой и чмокнул языком.
— И в другой раз то же самое — так кузнеца приняли — и что же? Тоже обошелся чинно, без сурьезу, не тронул ни былки… А теперь ему иной стол…
Старик укоризненно покачал головой. Помолчали мы, слушая далекие песни за рекой и ровный звон комаров. Мигали красные, приветливые огоньки по всему лугу, курился несравненный аромат трав, смешанный с вкусным запахом дымков.
— Сказано в Писании: восемь букв… Восемь букв — восемь тысяч мирской жизни. Мы ныне последнюю букву доживаем, последнюю тыщу… И сам видишь, какая жизнь… тошная жизнь… брат на брата… злоба… захваты… Веселье-то и то какое-то пошло… Бог с ним!..
Пантелевич с огорчением махнул рукой, а Ермил, пестая ребенка, издали, не слыша даже старика, с добродушной иронией крикнул:
— Уставщик!.. уставшик!..
— Вот мы, бывало, загуляем, — песни… — внезапно оживляясь, заговорил опять старик, не оглянувшись на Ермила: — расхорошие-хорошие песни!.. А ноне?.. Без гармоньи — никак нет гулянки… А в гармонью нарезывает какие-нибудь прибаутки… доброй песни нет… пригудочки, причудочки… Иной раз и слушать гребостно — со стыда сгоришь… А они — при бабах, при девках и все ничего… все по порядку…
* * *
На саранчу командировали опять Игната Ефимыча, но к полудню пришло от него известие, что с саранчи его и еще пять стариков заседатель проводил в каталажку — «за разврат общества»: что-то стали доказывать старики, что борьба с кузнецом — бесплодное и ненужное дело и принимаемые меры никуда не годны. Старики говорили, а толпа одобрительным гулом поддерживала их, — выходило похоже на волнение умов. Энергичным натиском заседатель пресек его в самом начале…
Пришлось мне ехать выручать старика — с заседателем я водил знакомство и надеялся упросить о милости и снисхождении. На кузнеца командировали жолмерку Аксютку.
Заседатель, коротконогий, приземистый человек, состоял весь из полушарий разных размеров — больших, средних и малых: большое полушарие спереди, средние — сзади, полушария даже на лилово-красной физиономии, о которой сам обладатель ее с оттенком веселой иронии выражался иногда:
— У меня морда открытая, как у меделянского кобеля…
Человек он был смышленый, не лишенный грубоватого юмора, но помимо неукротимой слабости к женскому полу имел и другие: в полицейском смысле — был чрезмерно славолюбив и самомнителен, старался превзойти самого Шерлока Холмса, — но ни при одном заседателе у нас так не процветало воровство, как при нем, — и за недостатком признания от публики — грешил непомерною хвастливостью…
