— А у нас тогда говорили, будто знамена это ихние, — сказал Андрей.
— Нет. Говорю, книги были завернуты. Пончин так и хлопнул себя по бедрам: «Сукины сыны! почему же вы книги-то не взяли, эскимосы проклятые!..»
— Мало ему бурханчиков! — сказал пренебрежительным тоном Попов.
Никашка затянулся папиросой и плутовски ухмыльнулся.
— Бурханчиков мы ему не дали, — заговорил он после длинной паузы. — Подумали-подумали: даст рубля три на водку, а труда из-за них да страху этого… Взяли и зарыли в песок. Как раз тут объявили нам в Хайлар идти. В Хайларе мы их продали Левкееву по десятке за каждую, разделили промежду себя по шестьдесят рублей. А Пончину я доложил: «Так и так, вашбродь, ну никакими мерами нельзя было достать, — сторож при них, боимся поотвечать». — «Да я же вам сказал, что заступлюсь…» — «Виноват… Ну, только я у Левкеева видел, — подобные есть…» — «Ну?!» — «Ей-Богу!» Сейчас он к Левкееву и пять штук у него за пять четвертных взял. «Откуда, — говорит, — у тебя они?» — «А вот такой-то казак продал…» Он за мной: «Что ж ты, так твою разэтак?!» — «Виноват», — говорю…
Все посмеялись. Корягин принес кипятку. Заварили чай и начали пить — долго и сосредоточенно. Изредка Никашка острил или рассказывал что-нибудь смешное. Когда он бывал в духе, он потешал всю сотню своим неистощимым остроумием. Как человек бывалый, он умел «говорить» по-китайски и по-немецки, т. е. так, как говорят китайцы и немцы по-русски, был прекрасным актером и даже стихотворцем. Поэтические опыты его одобряли даже гг. офицеры. Подъесаул Якушев назвал его Пушкиным за одно патриотическое стихотворение, в котором Никашка гордо заявлял:
Мы породою — не немцы,
Нас все хвалят иноземцы.
Господам донским то лестно,
Что царю о них известно…
Да и всем то нравится.
Царь донцами славится!..
Но было что-то разъедающее даже в его веселье. Никто из этих людей, молодых, здоровых, сытых, много смеявшихся и много певших, не был доволен и спокоен. Все жили в напряженном сознании бездейственной неволи и в постоянном ожидании освобождения от нее, все тосковали о родине, о труде и чувствовали свое отчуждение в этом большом каменном городе, среди чужих людей, занятых своим трудом и с враждою и страхом сторонившихся от них.
Было досадно и тяжело. Тупая тоска грызла. Среди вынужденного безделья кипело сердце тупою злобой, и злоба вымещалась иногда бессмысленно и жестоко на первом встречном человеке.
В шестом часу вечера на гвоздильном заводе тоскливо завыл тревожный свисток. Как побитый щенок, он долго и горько плакал, захлебываясь и взвизгивая, и взывал об участии. Тяжело прогремела пожарная часть, лязгая звонками и весело трубя в рожки, которые как будто хотели сказать: «Мы себя покажем!» Свистки городовых журчащими спиралями сверлили воздух. Трескучий шум расширился, затопил город, принял в себя все пестрые звуки шумно-встревоженной жизни и сыпался безостановочным водопадом.
