— Я коснуся одному, господа члены: так как мы на той поприще стоим, чтобы свово не отдать, а чужого нам не надо. То надо до того добиться, чтобы эти флажки назад не передвигались, но и в даль далеко дюже не пущались… Россия? Конечно, держава была порядочная, а ныне произошла в низость, ну и пущай… у нас своих делов не мало, собственных… Нам политикой некогда заниматься и там, на позиции, в прессу мы мало заглядаем. Приказ — вот и вся пресса. Там, господа члены, про царя некогда думать… Наш царь — Дон!.. Этот есть тот хозяин, за которым мы пошли… Кто пропитан казачеством, тот своего не должен отдать дурно… А насчет России повременить… Пущай круг идет к той намеченной цели, чтобы спасти родной край… пригребай к своему берегу… больше ничего не имею, господа…
С непроницаемым безмолвием слушает и эту речь Круг. Пропускает ли мимо ушей он беспорядочно-торопливые фразы, сочувствует ли им, принимает ли или отвергает, — Бог ведает… Молчит. И если заговорит, то о своем, близком, о земле, о пожарном разорении, учиненном красными гостями, о военном снаряжении и о «всем полагаемом»… И конечно, все это понятно, естественно…
«Устали… обносились… измотались»…
Олень, стрелой пронзенный, еще бежит… Но долго ли?
А великая страдалица, Россия, родина-мать, вперила скорбный трепетный взор, ждет, надеется и верит… Ибо не верить не может, чтобы дивные сокровища души лучшего чада ее родимого — казачества — героизм, порыв к жертве, святое самоотверженье — были прожиты до последней пылинки на диком торжище красного угара и беснования углубленной революции…
В СФЕРЕ КОЛДОВСТВА И МУТИ[6]
(сент. 1918)
В часы раздумья над мутью, горькой и трагической, наполнившей мир, над кровавым безумием, окутавшим человечество, я часто мысленно переношусь в прошлое тихих, идиллических уголков, ныне втянутых маховым колесом истории в общий водоворот. В них я ищу зерно нынешних апокалиптических распрей, чтобы выяснить себе корни современного перерождения народа, — и ничего не нахожу, кроме игрушечной первобытной ясности и простоты взаимоотношений, проникнутых человечностью даже в темных явлениях междоусобий и национального антагонизма. Те же как будто люди, но душа, не тронутая процессом «расширения и углубления революции», была другая, подлинно человеческая душа…[7]
По связи со святками вспоминаю один судебный процесс, следы которого и сейчас можно найти в архиве В-ского станичного суда. Шел он в условиях самой широкой, никем и ничем не стесняемой гласности — даже публика порой принимала живейшее участие в разборе дела, вставляла более или менее веские замечания, вступала в словопрения с тяжущимися сторонами, давала судьям советы — в станичных судах это водится и доныне.
