Она знала, что если бы это заявление было сделано в слезах и в гневе, она нашла бы сейчас способ взять свои слова назад, однако настоящей печали по поводу того, что это невозможно, она не испытывала. Она научилась ценить честность во всем: если ты чист перед миром, ничего не приходиться брать назад. И все же она впервые увидела, как отец плачет, и к горлу у нее подкатила тяжелая волна крови.
— Ладно, — проговорил доктор Эндрюс прерывающимся голосом. Он все еще сидел понурив голову. — Ладно, ты меня не любишь. Но скажи мне хотя бы одну вещь, дорогая. Скажи мне почему.
— Нет никаких почему, — ответила Сьюзен и порадовалась, что ее голос звучит нормально. — Чтобы не любить, причин ничуть не больше, чем чтобы любить. Мне кажется, большинство разумных людей это понимают.
Он медленно поднялся. Сейчас он выглядел лет на десять старше, чем несколько минут назад. Нужно было возвращаться домой в Сент-Луис, и дорога обернется болью расставания.
— Ладно, — сказал он. — Извини, что я расплакался. Я, видимо, превращаюсь в сентиментального старикашку, что-то в этом роде. Но что бы там ни было, я лучше поеду. Извини за все. Мне очень жаль.
— Не нужно извиняться; мне тоже очень жаль. Подожди, я провожу тебя до машины.
Пока они шли к залитой солнцем стоянке мимо старинных опрятных корпусов колледжа, мимо сбившихся в кучки громко хохочущих детей — кто бы мог подумать, что в мире будет так много детей? — Эдвард Эндрюс пытался сообразить, что сказать на прощание. Ему не хотелось еще раз извиняться, но ничего другого в голову не приходило. Наконец он сказал:
— Я знаю, что мать будет рада получить от тебя весточку, Сьюзен. И сестры тоже. Позвони сегодня вечером домой, если ты не занята.
— Хорошо, позвоню, — ответила она. — Спасибо, что напомнил. Ну, осторожнее за рулем.
И она ушла, а он снова был в пути.
У Эдварда Эндрюса было семь дочерей, и ему нравилось слыть хорошим семьянином. Частенько он не отказывал себе в удовольствии задуматься о том, что все девчонки у него красивые и в большинстве своем умные: старшая давно замужем за глубокомысленным профессором философии, который мог бы внушать страх, но так и не избавился за все эти годы от застенчивости и не перестал быть ранимым мальчишкой; вторая показывалась редко, потому что ее муж, замечательно степенный юрист из Балтимора, не любил никуда ездить, зато третью приходилось видеть чуть чаще, чем хотелось бы: эта ласковая, немного вялая девочка залетела еще в школе, после чего быстро вышла замуж за неуклюжего, но приятного молодого человека, которому теперь часто приходилось подыскивать работу. Еще трое младших пока жили дома. Эти крайне серьезно относились к своим прическам и к своим месячным, и радость по поводу их присутствия в доме была порой невыносима.
