И у всех — приговор к расстрелу и замена его на 25 лет особых лагерей, — хотя жизнь и поступки этих людей были совершенно несоизмеримы.
Воспоминания и разговора не прекращались целый день. В тюрьме была библиотека, и я накинулся на книги, так как все эти месяцы не видел вообще печатного слова. Дни шли с безотчетной и пугающей быстротой.
Однажды вечером, как всегда, перед самым отбоем, открылась дверь и к нам втолкнули человека. Он ошарашенно встал в дверях в помятом, но явно хорошо сшитом костюме, покачнулся и грохнулся на пол — в обморок. Подняли его, уложили на койку, сбрызнули водой. Он пришел в себя и, не вставая, начал причитать: «Если бы вы знали, какой они дали мне срок! Если бы вы знали... какой срок...» Все удивленно столпились вокруг новичка, с интересом ожидая продолжения — неужели начали давать по 50 лет? Ожидать-то всего можно.
— Какой же срок-то? — не выдержал кто-то.
— Пятнадцать лет... — простонал лежащий.
И камера грохнула хохотом! Наверно, Бутырская тюрьма много лет не слышала такого дружного взрыва смеха. Открылась «кормушка».
— Что случилось? — кричал надзиратель. Но его не слышали, смеялись. Кто-то ему объяснил, и он тоже начал улыбаться, глядя в камеру. Как не смеяться — только 15 лет!
А ошарашенный новоприбывший сидел уже на койке и совершенно непонимающе смотрел по сторонам: чего смеются? целых 15 лет!
Наконец, камера начала успокаиваться, и старик Воронов — большевик, сидевший уже около 30 лет, начавший свою «карьеру» еще при царизме в этой же Бутырской тюрьме, недавно справивший свое 58-летие в нашей камере №58 и осужденный по статье 58 УК РСФСР на 25 лет — подойдя к озиравшемуся, сказал:
— Иди, дружок, на парашу — с таким «детским» сроком лежать не стоит, отсидишь и там. Тебя сюда по ошибке привели, скоро уведут.
И тут я впервые подумал: все понятия сдвинуты, все относительно — «четвертое измерение»! Не надо искать его далеко, математики правы: оно рядом! Оно — здесь.
Помню рассказ нашего сокамерника, довольно известного московского дирижера, посаженного за непочтительные высказывания о Сталине, сделанные им на общественной кухне.
«Квартира наша на Солянке, в центре, рядом с Медицинской академией. Когда-то, при царе-батюшке, жил в ней, наверно, буржуй: в ней было 15 комнат и одна большая — но одна! — кухня. И, увы, одна уборная. И вот, буржуя выслали, а в квартиру вселили 15 семейств тружеников — каждому по комнате! Но кухня одна. И уборная одна... А теперь уже в каждой семье подрастает по третьему поколению, да и первое, и второе поколения в свое время частью развелось и опять переженилось. Соответственно, делили и комнаты, благо они были большие: некоторые поделили пополам, некоторые — натрое, а кое-кто догадался построить еще и «антресоли» — нечто вроде второго этажа в комнате... высокие потолки раньше у буржуев были! И таким образом в квартире нашей живет сейчас, чтобы не соврать, 40 семейств. На кухне коптят 40 керосинок на 40 тумбочках — для столов места давно нет, а в двух коридорах, идущих под углом, висят на стенках корыта, детские ванночки, велосипеды. Все это иногда с грохотом летит на голову подгулявшему жильцу, пробирающемуся ночью к своей двери. А по утрам привычная картина: очередь у сортира. Стоят наши интеллигенты и пролетарии в дружественном единении: кто газетку читает, кто новостями обменивается. Мимо пробегают другие жильцы и по пути спрашивают:
