Голос правительственного комиссара гремел по всей комнате. Синьор Оттобони вскочил с места и выпрямился в заученной, десятки раз проверенной картинной позе. Правую руку он опустил на тяжелое пресс-папье, левую — заложил за лацкан сюртука. За его спиной в овальной золотой раме портрет Марии-Луизы улыбался своей увековеченной улыбкой, наивной и непонимающей.
Встал и подеста.
— Имею сообщить вам волю правительства, — сказал комиссар. — Должны кончиться разом и навсегда распри, которые разделяют жителей Буссето на два враждебных лагеря. Такова воля правительства, таков правительственный приказ. В силу этого приказа главное полицейское управление постановило принять самые энергичные меры к тому, чтобы был строжайше наказан всякий, кто будет способствовать брожению среди населения. Я желаю, чтобы это стало известно главарям той и другой партий. Прошу вас обратить внимание — я говорю о главарях той и другой партий. В данном случае я не делаю различия между филармонистами и духовенством. Для нас всякий, кто сеет ветер, повинен в буре. И всякого повинного в буре постигнет кара. Надеюсь, что имена этих главарей вам известны, не так ли?
Подеста опустил голову. Комиссар продолжал:
— Желаю, чтобы эти главари узнали также, что я предписал командованию драгунского полка быть в боевой готовности и применить силу, как только в этом представится малейшая необходимость. Да, силу и оружие, синьор подеста. Мудрые распоряжения высшего начальства должны быть выполнены немедленно и полностью.
Комиссар сделал паузу. Подеста стоял, по-прежнему опустив голову. И даже, может быть, он опустил ее еще ниже.
— Не считаю нужным скрывать от вас, — сказал комиссар, — что я не утаю от высокого начальства имена тех чиновников, которые в создавшейся ситуации не проявят той твердости, которой требует от них правительство.
Подеста поклонился. Он считал аудиенцию законченной, но комиссар неожиданно опустился в кресло и знаком пригласил подесту сесть. Подеста сел. У него дрожали ноги и во рту он ощущал какой-то странный, горький вкус.
А комиссар снова заговорил, и подеста был поражен переменой, происшедшей в звучании его голоса. Минуту назад комиссар говорил как диктатор, как представитель военной власти, как командир, привыкший зычным голосом отдавать безапелляционные приказания, теперь он говорил как дипломат, как царедворец, гибкий и льстивый.
— Этот Верди, — вкрадчиво начал комиссар и сразу осекся. И улыбался, и глядел на подесту так, точно ждал, что подеста сейчас же подхватит и разовьет его мысль. Но так как подеста не проявлял никакого желания высказаться, комиссар сделал вид, что остановился случайно и спокойно продолжал начатую фразу:
