Дети менее церемонны: они откровенно тянутся к портсигару. Портсигару приходится отдуваться за отсутствие у меня водки. Если бы присутствующие знали, что в заветном углу моего чемодана лежит бутылка неразбавленного спирта, хранимая в качестве лечебного средства, на всякий случай, они в один голос, на всякий вопрос, на все деловые предложения и дружеские замечания отвечали бы одним:
— Сярка тара[3].
К счастью, они этого не знают.
Папиросы заменили чарку. Они служат стержнем, на который нанизываются любезные улыбки и удовлетворенное чмоканье.
Молодой рослый самоедин, с лицом наполовину скрытым свисающими прядями иссиня-черных волос, резюмировал общее настроение:
— Хороса папирос… Ты, парень, тозе хороса.
— А разве не всякий русак хорош? По-моему все русаки хорошие.
Неожиданно поднялся невероятный шум. Заговорили сразу все. Хозяин снисходительно кивнул в сторону стариков:
— Они кажут ни сяк русак хороса… Кажут больсевик нет хороса.
— А ты то сам как думаешь, Филипп, хороши большевики или нет?
Хозяин задумчиво пожевал мундштук, не спеша втянул руку в рукав малицы и стал чесать грудь. Точно не заметил вопроса.
— Я тебя, Филипп, спрашиваю, ай нет?
— Я тебе, парень, буду казить как я думаю. А только пущай сперва старики кажут как они думают.
Филипп заговорил по-самоедски. Чум затих. Один из стариков пренебрежительно пожал плечами и недружелюбно покосился в мою сторону.
— Не хочу казить, — с улыбкой заявил Филипп.
— Почему же не хотят?
— Сам спроси, — и в сторону стариков, — вон Лекся, самый старик, гораздо знает почему большевик ему не хороша.
Лекся повертывает ко мне голову. Не лицо, а маска. Коричневая маска из кожи глубокими складками свисающей с широких скул и подбородку. Никакой растительности. Только брови — седые пучки жесткой шерсти торчат ощетинившись над впалыми глазницами. Из-под тяжелых дряблых век поблескивают маленькие, не по-старчески острые глазки.
Старик не разжимает глубоко запавшую складку тонких губ. Упрямо молчит.
— Расскажи же, Лекся, в чем дело? Чем не угодили тебе большевики?
— Циво там сказывать, циво понимать станес. Русак ты, а наса жизнь самоетька.
Я знал, что старик только жеманничает и, независимо от упрашиваний, приступит сейчас к рассказу. Но вежливость требовала, чтобы я все-таки попросил.
— Брось, старик, чего молчишь! Ты думаешь, что коли я русак, так самоедской жизни и понять не могу? Ты расскажи, а там посмотрим.
Старик пососал трубчонку. Не спеша выколотил.
