В каком-то интервью он с высоты своего поэтического Олимпа бросил, что «Танго» — никакая не эротика и к порнографии не имеет никакого отношения, но… Далее он заявил, что «Танго» — гораздо хуже порнографии, и в отличие от последней (которую он, поэт, презирает, а разная плесень пускай глядит — скорее вымрет) он бы «Танго» как раз и запретил… Как же так — вякнул было журналистик, а гласность, там, и прочая демократия, — и получил в ответ по смыслу: «А вот так, блин! На том, блин, стою и стоять буду!» Словом, поручик Голицын, плесни самогону, корнет Оболенский — надеть ордена…
Тот поэт, кстати, на заре перестройки как-то вдруг резко дворянских кровей оказался — ну, прямо чуть не институтка, дочь камергера. Не слыхал я, правда, чтобы кто из евреев до камергерского ключа дотягивал, но я — человек невежественный, ему, конечно, видней, а при проклятом царизме чего только не бывало…
Впрочем, чего винить поэта, ну, занесло маленько, так у него ведь поэтическое воображение, а это штука такая — как заведется, так неизвестно, куда вывезет. Тут только рубильник стоит включить, и…
Вот если бы у меня, скажем брали интервью, хрен его знает, как бы я… Впрочем, чего гадать, включи «рубильник» и представь…
Белый Кадиллак тормозит перед белым особняком с готическими колоннами и трехметровой чугунной оградой. Усиленные наряды
(полиции?.. Милиции?… ОМОНа?…)
спец подразделений тройной цепью заграждения сдерживают восторженную толпу с плакатами, воздушными шарами и надутыми, как шары, разноцветными презервативами. На плакатах, шарах и презервативах слова: «УРА!!!», «ДА ЗДРАВСТВУЕТ…» и почему-то «ЕБАТЬ НАС ВСЕХ!!!», — на всех языках всех народов мира.
Из белого Кадиллака вылезаю я, в белом смокинге и в красных штанах. Восторженный рев толпы, приближаются кинокамеры, вспыхивают ослепительные прожектора, ко мне бегут репортеры с микрофонами и обступают плотным полукольцом, не загораживая от толпы. Маленький лысый толстячок с тщательно прилизанными, как у известного теннисиста-журналиста Ноткина,[6] пятью волосинками на потном темечке, размахивающий микрофоном и выпячивающий грудь, на которой красуется значок с моим портретом, умоляюще, со слезами в голосе, кричит:
— Господин, мистер, сэр, хер, сэнсэй… Два слова для прессы! Буквально — два вопроса! Не откажите!..
Мой ленивый взгляд скользит по нему, по всем репортерам, кинокамерам и спецназовцам, которые даже спинами, закованными в защитный камуфляж, выражают мне свое восхищение. Мой ленивый взмах рукой — толпа стихает.
