возле одной балки лежащую на боку с приоткрытой пастью мертвую кошку с большой круглой проплешиной лишая между передними и задними лапами, ближе к передним.
Я увидел нелепо и страшно торчащий обрубок, вместо одной ее передней лапы — короткий сучок с грязно-бурым концом, уродливо и беспомощно задранный вверх, словно в каком-то издевательски обвиняющем тыканье в небо.
Я увидел страшную, глубокую и рваную рану у нее за ухом, распахнувшуюся, как чья-то нагло ухмыляющаяся пасть с темно-бурым небом и со вздрагивающим, пульсирующим черным языком — плотной, шевелящейся массой черных, ровно гудящих мух.
Я увидел стоящего рядом с ней тощего мальчишку лет десяти — с короткой стрижкой, в красной рубашке, светлых коротковатых штанах, из которых он уже вырос, и длинной бежевой куртке, до которой он еще не дорос — с вымазанным грязью лицом.
Дрожащими кулачками, с которых свисали длинные и широкие рукава куртки, он изо всех сил зажимал кривящийся в судороге рот, а из его с ужасом уставившихся на мертвую кошку, широко распахнутых глаз катились тяжелые крупные капли, оставляя на грязных щеках засыхающие белесые полоски, похожие на дно пересохших от палящей жары ручейков. Кулачки мальчишки, вздрагивая, сползли на грудь, перекошенный рот распахнулся, и я услышал пронзительный, резкий, бьющий по барабанным перепонкам и по всем нервным окончаниям, крик…
Крик доведенного до отчаяния маленького Зверя, которого чья-то во много раз превосходящая его сила заставляет вынести то, чего он вынести просто не может…
Детский крик первого недетского страдания, которое навалилось на хлипкие, еще не развернувшиеся плечики и сейчас сомнет, раздавит и размажет их по земле, смешав с грязью заброшенного пустыря, своей равнодушной тяжестью…
Мой крик.
Это была первая в моей жизни моя кошка. Ну… почти моя. Я подобрал ее в середине лета маленьким котенком за городом, в полковничье-генеральском поселке (у полковников — по пол гектара, у генералов — по целому, роскошные по тем временам домища, да и даже по теперешним — вполне добротные), где родители снимали на лето крошечную деревянную времянку, гордо именующуюся у нас в семье Дачей, и упросил мать, разрешить мне взять ее с нами домой.
Она разрешила. Поставила множество условий, пользуясь случаем, вытянула из меня множество обещаний — мыть руки перед едой, без пререканий есть, что дают, не мотаться часами без дела со всякой «шпаной», а прилежно готовить уроки, и все такое — которые я с радостью понадавал, и надо сказать, первое время честно пытался выполнять… А между тем, будь я тогда чуть поумней или хотя бы просто постарше, я мог бы и не осложнять свою жизнь множеством запретов — присмотрись я к матери чуть внимательней, я бы сразу понял, что мне вовсе не надо заставлять, умолять и даже просить ее — она сама меньше, чем за месяц, привыкла к кошке ничуть не меньше, чем я, и вопрос был решен ею задолго до того, как я в первый раз боязливо, ожидая встретить неминуемый отказ и всеми своими силенками готовясь к сопротивляться этому отказу, завел разговор на эту тему.
