Двадцать верст по прямой обернулись расстоянием гораздо большим — дороги Кольке были уже заказаны. Вдоль шоссе стояли упитанные села, огороды и пастбища выдвигались далеко за задворки, брести приходилось либо краем болот, либо лесом, и Колькин «партизанский отряд» в солнечном березовом камуфляже продвигался к заветной цели, ведомой, может быть, командиру.
В брусничнике с вызревающими уже ягодами Колька уложил стадо на ночлег и лег посередине. Все было обыкновенно, заснул он, как всегда, сразу и без сновидений, но перед рассветом проснулся в необъяснимом беспокойстве, и не спал уже, а проваливался временами в белесую мглу. В этой мгле увидел он себя перед белыми стенами церкви. Тяжелая дверь отворилась сама по себе, и Колька вошел. Мерцали царские врата, было тихо, потом донеслась музыка, щемящая и незнакомая, из алтаря вышел священник в белой рясе, старенький и благостный. Он сел на золотой трон в центре придела, поманил Кольку пальцем и положил его голову себе на колени. «Ну что, Колька, — спросил батюшка, — грешен?» — «Ох, грешен, отец Симпатий», — вздохнул Колька. — «Может, убил кого, или своровал, или отлюбодействовал?» — «Нет, батюшка». Шее было неудобно, поэтому говорил Колька, кривя рот. «Может быть, зла кому-нибудь желаешь?» — допрашивал отец Симпатий. — «Да нет же», — скорбно ответил Колька. — «И не унываешь?» — «Некогда унывать, батюшка». Отец Симпатий сбросил Колькину голову с колен: «Экое окамененное нечувствие! Помни, Колька, ты не ангел, ты его личинка, жрущая и смердящая. А чтоб вылупиться в ангелы, трудиться надо». — «Я ли не тружусь, батюшка!» — «Не так, не тем местом трудишься, — рассердился отец Симпатий, — молиться надо. Ты хоть молишься?» — «Молюсь, как могу». — «Ладно. А песни ты поешь?» — «Не до песен, батюшка». — «А баба у тебя есть?» — «Нету, батюшка. Зато свободен». — «Свободен, свободен, — сказал отец Симпатий и повел Кольку за плечи к порогу, — осенью приходи. И чтоб все песни выучил!»
Проснулся Колька разбитый. Болела шея. На подходе к Никольскому он остановил отряд в перелеске. Подумав, привязал быка к дереву. «Может, не разбредутся. Я скоро». Жаль, собаки нет, но после Тумана трудно было представить себе долгую притирку к новому равному существу.
Миновав пустырь, Колька выбрался из кювета на шоссе. Церковь стояла в метрах двадцати, у самой дороги. «Оборванец оборванцем, — досадовал Колька, — еще выпрут». Он потрогал карман, — не потерял ли деньги на свечки и пожертвования.
