Уверенности в себе меня научили художники, старые мастера, которые всегда поддерживали и ободряли меня. В соборе Фрари Тициан, которому не давали житья заказчики, шокированные пышностью его апостолов, все же продолжал писать свое «Успение» так, как ему того хотелось: он верил своему гению. В двух шагах оттуда, узнав о конкурсе на роспись скуолы Сан-Рокко, юный Тинторетто[30] пошел на хитрость, представив братству вместо эскиза своего готового «Святого Роха во славе», после чего монахи отменили конкурс, а он, обойдя всех конкурентов, получил заказ. Еще через улицу Фумиани[31] не испугался размеров потолка церкви Сан-Панталон и написал самое большое в мире полотно, попутно решив проблему сферической перспективы, вписанной в прямоугольник. Я признательна этим прославленным соседям дворца Кампана, научившим меня крепко держаться за собственные убеждения, тем более ценные, что в наши дни их вообще редко встретишь. Себастьян вряд ли старше моих студентов, и он раскроет мне свое сердце, если только оно у него есть, и расскажет все об отце, которого у нею уже нет.
Мне понадобилось целых два часа, чтобы от Гитлера в Тель-Авиве добраться до Волси-Бёрнса в Венеции и от кафе «Флориан» — до дома Роберты Боллин, расположенного в самом конце квартала Каннареджо, неподалеку от вокзала.
Наш столик постепенно скрылся под целой батареей стаканов из-под спритцера. Этот коктейль, состоящий из игристого белого вина, смешанного с биттером, цветом напоминает гранатовый сироп и выглядит совершенно невинно, как лимонад. Себастьян пьянел на глазах, буквально утопая во хмелю, который надвигался на него с неотвратимостью «большой воды». Утопление — это их карма, шепнул мне на ухо невидимый Игорь. Мне оставалось только ждать.
Этот любитель поддать не терпел, чтобы кто-то касался грязными руками его кумиров — недопонятого и недооцененного Наполеона и такой же мамочки. Позже к ним добавился Пёрселл[32], перед которым он преклонялся с малых лет, с самого своего поступления в хор мальчиков. Через час слезливых излияний он заподозрил во мне одну из тех гадюк, что всячески охаивают «Дидону и Энея», слизанную с Люлли «музыкальную драму», написанную на слащавые тексты какого-то там Тейта и предназначенную для невинных ушей юных английских аристократок из Челси.
Мне нечего было сказать о Пёрселле, я знаю только его портрет из Вашингтонской национальной галереи кисти Клостермана, но Себастьян, как это обычно бывает с застенчивыми людьми, оказавшимися вдруг в центре внимания, принял мое молчание за готовность слушать дальше.
