Она вся разгорелась от своей речи, она хочет быть убедительной, как те пророки с горящими глазами, насылающие анафему на еврейский народ. Славная бабенка, раскрасневшаяся, кругленькая, вынужденная метать свои молнии снизу вверх! Она разоряется совершенно напрасно, я уже заранее убежден, я совершенно согласен с ее точкой зрения. Только дело в том, что все это не мешает мне спать. Когда я обо всем этом размышляю, меня одолевают негодование и жалость, но вот я отвлекся и думаю совсем о другом. Я не чувствую в себе призвания апостола или борца, еще менее мученика за идею. Моя прирожденная пассивность более-менее приспособилась к выживанию в этом мире подлости, страдания и абсурда, которым является любое человеческое общество. Я говорю, только чтобы что-то сказать:
— Но тебе никогда не удастся спасти всех парижских бродячих кошек и собак! Даже десятитысячную часть!
Я не должен был этого говорить. Ее глаза полны слез. Она вздыхает:
— Я знаю. Но что ты хочешь, спасенный — это всегда спасенный. Значит, ровно настолько уменьшились боль и страх. Они так счастливы потом! Такие ласковые. Заметь, я от них ничего не требую. Я не мамаша этим котам. Мне только надо, чтобы они жили своей кошачьей жизнью, беззаботно, радостно. Нормальной жизнью, в общем. И потом, я не одинока. В Париже несколько таких сумасшедших, как я. А еще есть SРА, есть Кошачья школа, другие ассоциации… Мы боремся за две главные вещи: нанесение меток, стерилизацию. Но люди так невнимательны. И потом, стерилизация, само это слово их пугает. Как будто им самим отрезают яйца. Они сразу же вспоминают Гитлера, начинают кричать о покушении наприроду… Но ведь известно, что одна кошка может приносить каждый год два или три помета от четырех до восьми котят в каждом…
Вот так я оставил ей мою хибару. На день. Я ушел на рассвете, то есть ближе к полудню, с пачкой бумаги в руках, с ручкой в кармане, словно добропорядочный работяга на свою ежедневную службу. Я совершенно вошел в роль. Даже спустился в метро. Именно там, на перроне, оказалось, что я не знаю, куда иду. К приятелю? Да-а… Так делают. Только вот приятелей у меня нет. Достаточно близких. Я не смог бы даже назвать адрес кого-нибудь из них.
Забавно. Я никогда об этом не думал. Нет настоящего приятеля! До сихпор это мне не так уж и мешало. Разумеется, оттого, что я не чувствовал в этом потребности. В приятеле-мужчине, я имею в виду. Встретиться с мужчиной, поболтать с мужчиной, устраивать всякие потехи… Это меня не вдохновляет… Приятельницы же, наоборот! Ах, приятельницы, кучи приятельниц. Нет, не "приятельницы". Какое дурацкое слово! Оно лишено женственности. Это значит своя в доску, туристический лагерь, губная гармоника у костра. Не "приятельницы". Женщины. Настоящие женщины, женственные каждую секунду, всегда и во всем. Мои женщины. С которыми, может быть, я больше не встречаюсь, которые, может, давно уже замужем и наплодили кучу младенцев, мне все равно. Если мы любили друг друга хотя бы один раз, это уже навсегда. Если я любил, я никогда не разлюблю. Я спрягаю глагол "любить" в непрерывном настоящем. Заскок чокнутого? Не говорю нет. В психиатрии это наверняка должно иметь свое название. Ну и что же? Такой уж я есть, Как говорит Женевьева по поводу своих котов, ничего не поделаешь.
