— Ты сказал мне, что я могу оставаться до тех пор, пока не найду жилья. Знаешь, я искала. У меня уже есть кое-что на примете, но это только через неделю. Если хочешь, я уйду сейчас же.
Я уже успокоился. Теперь мне стыдно. Я изображаю ворчуна с золотым сердцем:
— Не дури! Оставайся сколько захочешь, ты меня не стесняешь. Ты даже полезна.
Раскинув руки, я как бы заключаю в объятья обновленное жилище.
— Представляешь, а если бы мне пришлось платить уборщице!
К ней вернулась ее улыбка Джельсомины. Она говорит:
— Надеюсь, ты меня простишь, мне надо работать. Я ходила в редакцию, у меня целая куча пузырей для заполнения.
Она откопала неизвестно под какой кучей кусок доски изпрессованных опилок и козлы, я даже не знал, что обладаю всем этим; онавыгрузила все свои рабочие приспособления и занялась заполнением пузырей.
Начинает она с нанесения твердым карандашом едва заметных легких прямых линий, затем смело атакует лист, твердой рукой вырисовывая буквы почти со скоростью беглого письма. Под седойшевелюрой очки в черной тяжелой оправе оседлали маленький круглый нос с нашлепкой на конце. В углу рта виднеется кончик розового языка. Она старается, вот это точное слово. Старается. Прилежная маленькая ученица, которая со всей серьезностью трудится над своим заданием по чистописанию. Она совершенно забывает обо мне.
Ну вот, у меня больше нет никаких предлогов, чтобы увильнуть от работы. Работать я люблю. Самая большая проблема — начать. Мне ужасно трудно сконцентрироваться, решиться нарушить девственную белизну первого листа, того, что находится сверху, самого вредного. Я упираюсь, как осел перед препятствием, отвлекаюсь, теряюсь в мечтаниях, рискую начать, сам не веря в это, первую фразу, зачеркиваю написанное, сержусь на самого себя, я очень несчастен. Возможно, все те, кто занимается ремеслом писателя, должны пройти через это. Но это не помогает и не утешает.
Раз начав — если мне это удается! — я забываю обо всем. Мира больше не существует, даже моего тела больше нет. Круг света от лампы на бумаге, вся вселенная тут сконцентрировалась. Вокруг ничего не существует: ни времени, ни пространства, ни голода, ни жажды, ни желания справить малую нужду, почесаться или размять ноги. Я даже больше не дышу, разве что едва-едва. Только один мозг живет, но на всю мощь, найдя свое продолжение в руке, которая в свою очередь продолжается быстрым пером. Я весь превратился в мозг, ничего другого, кроме мозга, сверхвозбужденного, торжествующего, следующего идее, оттачивающего фразу, которая лучше всего ее передаст, живущего жизнью персонажей, которых он создает и заставляет действовать в соответствии со своей фантазией… Что на свете может быть более вдохновляющим, более чарующим? Более изнуряющим… Когда наконец я прихожу в себя, иногда по прошествии часов и часов, а иногда дней, я оказываюсь одуревшим, опустошенным, с воспаленным лицом, все мышцы болят, словно я только что пробежал марафонскую дистанцию. Утомленный, шатающийся, торжествующий. И голодный. И с готовым лопнуть мочевым пузырем. Даже если потом, впоследствии, а это случается частенько, моя работа мне кажется чушью и я выбрасываю все в мусорную корзину, — в тот момент завершения меня обуревает мощное чувство победы. Я победитель, черт побери! Смотрю на пачку исписанной бумаги и не могу опомниться, мне хочется поставить на нее ногу, подобно тому как на старых фотографиях усатый путешественник в колониальном шлеме попирает сапогом голову только что убитого им тигра, бедный зверь, мерзкий убийца.
