«Очень не люблю, когда меня не уважают. Антонио лишь изменил, а этот выродок позволил себе трогать бабушкин портрет, вламываться в мои комнаты, узнал мои секреты. И заслужил самое изощренное наказание. – Она ненавидела Диму и одновременно хотела завладеть им полностью, черпая из этого двоякого чувства энергию. – Что же там говорила бабушка?» – подумала, засыпая и вдыхая запах свежевыстиранного белья под пение цикад за распахнутым окном, готовая завтра продолжить свой путь.
Утром, находясь в самом благостном настроении, потому что наконец разобралась в себе и поняла – в какой-то степени благодаря русскому парню! (при этой мысли она иронично усмехнулась), – что ей на самом деле нравится эта односторонняя игра на выживание, а не тупое сношение с самцами (сколько времени потратила зря!) Ада заказала завтрак в номер и, впервые за много дней наслаждаясь кофе и круассаном с волшебным тягучим бри в бархатной корочке, позвонила по номеру, который постоянно менялся, не входил в список телефонной книжки, и его знали только посвященные, и сказала:
– Мне нужно самое лучшее, что есть.
Трубку положили, но она была уверена, что ответ не заставит себя ждать. Понежилась в ванне, долго красила лицо и поехала в Рим. Зашла в зоомагазин рядом с домом, вышла оттуда довольная, с пластиковым контейнером. Из дома позвонила тем, кому отменила встречи, и назначила их вновь. Она знала, что сможет узнать и сделать все, о чем попросят ее клиенты.
Сторона кровати, на которой спал Дима, находилась так близко к стене, что достаточно было протянуть руку, чтобы дотронуться до стоявшего рядом портрета. Длинное темное платье сливалось с фоном картины цвета темного шоколада, и когда он проснулся, то увидел, что напротив неподвижно стоит старуха и смотрит на него неотрывно. Он даже не испугался: привык к потрясениям за последние дни, и просто подумал, что медленно сходит с ума. Но глаза все же сразу закрыл: «Если старухи в этом доме сходят с картин, то почему бы и кровати не подняться в воздух и не отнести меня в Москву. Можно и к Юле. Клянусь, я не брошу ее никогда и даже заведу с ней парочку прелестных ребятишек». Он не желал открывать глаза и все время ждал, что старуха потрясет его за плечо своей костлявой рукой и по-матерински спросит, зачем он так плохо вел себя с ее внучкой: «Она ведьма, сынок. Ты не знал, что с ней надо быть очень, очень хорошим? Нет? Ай-ай-ай, какая незадача. Но теперь уж поздно. Разве тебя не учили в школе, что надо получше узнать человека, прежде чем делать какие-то выводы». Но ничего подобного не происходило. Адина бабка к беседе его не приглашала и не заваривала заботливо чай в английском фарфоровом чайнике из семейного сервиза. Лежать с закрытыми глазами сил уже не было, и он снова увидел перед собой портрет. Липкий холодок порхнул по позвоночнику вниз. «Я же оставил его в коридоре, неужели я так накурился, что ничего не помню». Еще страшнее ему стало от двух фотографий, воткнутых за раму. «Ну этого-то я точно не делал. Что это вообще значит? Что я следующий? Кто это мог сделать?» Он быстро вскочил, голову слегка прихватило тисками после вчерашнего, но Дима не обратил внимания (это мелочь по сравнению с тем, что происходит в его жизни) и спустился вниз проверить, нет ли следов пребывания Ады. Вышел в сад, заглянул за запертые ворота – трава не примята. Невыносимо захотелось есть. Пошел на кухню. Пара йогуртов в холодильнике, кофе. Он съел все, что нашел. Подумал, что вчера, кажется, не ел вообще. А может, и ел? Ему вдруг так сильно захотелось кофе, что он ждал его приготовления с таким же чувством, как гурман ждет свою первую в сезоне устрицу. Потом покурил. В пачке оставалось всего несколько сигарет. «Интересно, когда же появится эта дура?»
