Итак, Кутузова назначил главнокомандующим император Александр вопреки своему желанию. Но выбирать было не из кого: Кутузов был единственным человеком, относительно военных дарований которого ни у кого не было сомнения, и именно его хотели видеть во главе армии все, потому что все в него верили, как в единственного человека, который способен выручить и войско и отечество в такую трудную минуту. Император Александр уполномочил Кутузова действовать в качестве главнокомандующего во всем по его, Кутузова, усмотрению и разумению, как Кутузов и просил. Одно только император Александр строжайше запретил Кутузову — вступать в какие-либо переговоры с Наполеоном. Кутузов со своей стороны верноподданнически просил императора довериться во всем деле ведения военных операций ему, Кутузову, и отказаться от личного присутствия в армии. Император согласился на это. В день отъезда Кутузова к армии, император Александр сказал: «Публика желала назначения его, я назначил его: что касается меня лично, то я умываю руки». В письме к своей сестре Екатерине Павловне император Александр еще резче подчеркнул, что назначил Кутузова вопреки своему убеждению.
Прощаясь с государем, Кутузов уверял его, что скорее ляжет костьми, чем допустит неприятеля к Москве. Пока Смоленск был в наших руках, Кутузов мог искренно давать это обещание. Но на первой станции по пути из Петербурга к армии Кутузов узнал, что Смоленск оставлен нами. «Ключи к Москве потеряны», грустно сказал старый полководец, когда прочел донесение о занятии Наполеоном Смоленска. Но эти слова, как и обещание лечь костьми, вовсе не означали, что Кутузов резко осуждал действия Барклая и готовился круто изменить систему действия против Наполеона. В кругу близких он до отъезда из Петербурга говорил: «До сих пор мы все отступали, но, быть может, так и было нужно». Общее желание наступления он поддерживал в то же время молчаливой улыбкой согласия и даже официальными возгласами, что надо «лечь костьми». Истинные свои намерения старик держал про себя, убежденный, что на его отступление, конечно, и народ, и войско, и общество посмотрят иначе, нежели на отступление Барклая.
К армии Кутузов прибыл 17 августа и застал войска в полном отступлении к Москве. Объезжая армию и здороваясь с солдатами, Кутузов несколько раз сказал: «Ну, как можно с такими молодцами все отступать и отступать!» Войска с восторгом приветствовали старого вождя. Настроение сразу повысилось, все приободрились и хотели только одного — решительного боя с французами. Унаследовав от Суворова его удивительное уменье обращаться с солдатами дружески-просто, Кутузов говорил с ними на понятном народу языке и поддерживал уверенность, что Москвы не дадим французу. Враг всякой пышности и показного парадного блеска, Кутузов появлялся перед войсками на маленькой казачьей лошадке, в старом походном сюртуке, без эполет, в белой с красным околышем фуражке, с шарфом через одно плечо и с нагайкой на ремне через другое. Эта внешность, напоминая суворовскую манеру, только поддерживала тот неподдельный энтузиазм, с которым армия приветствовала назначение Кутузова. Враг всяких формальностей и шагистики, Кутузов узаконил своим распоряжением все многочисленные и неизбежные в походе отступления от тогдашней очень сложной формы и этим очень облегчил солдатскую походную тяжесть. Канцелярия при нем сократилась до необходимых размеров: чтобы отучить от лишней переписки своих подчиненных и тем косвенно заставить их поступать в критические минуты по собственному усмотрению, Кутузов просто стал задерживаться в подписке бесконечных бумаг, притворяясь старчески-ленивым, забывчивым. В результате генералы и офицеры сразу почувствовали, что главнокомандующий им доверяет и им верит. Недовольны остались только любители канцелярской отписки и волокиты. Среди солдат пошла поговорка: «приехал Кутузов бить французов». Отступление ко дню приезда Кутузова к армии как-то само собой приостановилось. Главная квартира наших войск находилась в этот момент в селе Царево-Займище под Гжатском. Осмотрев вместе с Барклаем расположение наших войск и ознакомившись с местностью, Кутузов нашел все превосходным и удобным для того, чтобы дать французам решительное сражение. Силы нашей армии доходили до 110 тысяч человек. Все думали, что назавтра предстоит бой, и войска готовились. Но на следующий день, 19 августа, вдруг неожиданно для всех последовал приказ — отступать. В донесении своем государю Кутузов объяснял свое отступление от Царева-Займища необходимостью принять на себя и распределить по полкам, сильно поредевшим во время боев на пути от Смоленска, подкрепления, которые двигались к нашей армии от Москвы. Кроме этого, ему, вероятно, нужно было некоторое время, чтобы осмотреться и войти в подробности, лучше узнать войска и особенно своих ближайших сотрудников. Осторожный Кутузов оставался верен себе и не хотел рисковать. Снова началось отступление; но войска шли в другом настроении: ясно было, что Москвы без боя не отдадут, и что старик Кутузов хочет только выбрать место, более удобное для битвы, да подтянуть к себе подкрепления. 22 августа наша армия расположилась на позициях у Бородина.
