- Добрый день, меня зовут А.
- Добрый день, - вежливо говорю я, - а меня Ли. Скажите, А, у вас чьи глаза?
- Мамины, - отвечает А.
- А у меня папины, - сообщаю я.
Он вглядывается в мои еще внимательнее и говорит:
- Ничего. Тоже очень хорошо получилось.
Вот так, просто и доброжелательно, начинается роман века. Я попутно читаю Бунина. И мой возлюбленный, о котором мне и сейчас трудно рассказывать, навек становится весенним железным душераздирающим ветром; отскакивающим от блестящей черной скалы морем; небом с алмазным покрытием; черной густой землею; бархатным ложем; литургическими устами, целующими прямо в сердце. Мы почти молимся друг другу, мы срослись, через нас ввысь уходит бесконечная парабола таинственной связи и всех времен, и всех людей, и всех планет, и когда я трогаю и целую его соски, несравненно более чуткие, чем мои, мы пролетаем сквозь мириаду галактик - и нам не надо возвращаться. Потому что мы первые и единственные. Это понятно, я думаю.
Он умный и очень светский человек. Но шквал моей нежности и подробных ласк однажды рождает полувопрос-полупредположение, что у меня огромный сексуальный опыт. Да, думаю я, примерно с детского сада. Но он имеет в виду, естественно, проблему Первого - и сколько их там еще упало в эту бездну...
Я вдохновенно вру, что он где-то седьмой-восьмой, и вообще меня в свое время изнасиловали. Он верит. Почему я вру? Да так. Экспериментирую. Мой любимый, по детской глупости девятнадцатилетнего начинающего, решает, что моя виртуозная любовь - след непрерывных упражнений. Он сожалеет, что у меня он не был первым. А то он бы, а не кто-то другой, другие, всему бы этому научил меня сам. Может, еще лучше получилось бы.
Получив эту оплеуху, я замышляю страшную месть. Не знаю какую, но что-то зреет. Теперь я люблю его, а сама негодую: неужели он не понимает, что это просто талант? От Бога. Научить никого ничему нельзя, - неужели он, через которого я общаюсь с Космосом бесперебойно, вдыхая звезды всех миров, - неужели он так ошибается, и уже ничего не исправить?
Он решает, что ему тоже можно. Если он у меня не первый, то и я у него никак не могу быть последней. Он позволяет себе. Потом позволяет еще раз. Я вне себя. В конце апреля, после восторгов и первобытной ревности, мы пошли в кино.
Перед началом сеанса он спросил меня: "Скажи, пожалуйста, а у меня есть рога?" Во мне что-то ухнуло, как в ледяное море со скалы упало, и страшная месть вышла в полный рост. "Есть, - говорю, - да еще какие!" И стала вдохновенно врать - какие. И когда это было. Вру я, значит, вру, а сама чувствую: стал мой А то ли каменным, то ли вовсе мертвым. Сидит, слушает, глядя на раздвигающийся занавес, и вздохнуть не может. Переборщила.
