С верхнего полка доносятся крики. Одни лежат обессиленные, кряхтят и стонут, другие вооружены веничками и кричат: «Ради бога, родненькие! Смилуйтесь, поддайте пару!» Баня остывает, все кричат, но никто и руки не протянет, чтобы плеснуть ведерко воды на горячие камни, пока не отыщется какой-нибудь озорник и не нагонит жару, как в пекле, хоть задохнись. Два изможденных еврея ссорятся из-за шайки, вырывают ее друг у друга из рук и ругаются как очумелые. Тощий меламед, который бродит как неприкаянный без посудины, примиряет их, — и все втроем макают свои замусоленные тряпки и моются из одной шайки. Почетные места занимает знать: тут сидят богачи, солидные люди. Они беседуют о делах, о серьезных вещах: о таксе на мясо, о нынешних озорниках, о рекрутском наборе, о выборах гласных, о выборах раввина, о том о сем, о новом полицмейстере. К ним смиренным котенком подсаживается какой-нибудь почтенный обыватель и заводит разговор о талмудторе, о новых гонениях на евреев, о разных греховных деяниях в городе и при этом нашептывает что-то каждому по секрету… Вдруг подходит какой-нибудь ловкий парень, который метит в гласные, и с льстивой улыбочкой приглашает на верхний полок самого почтенного и авторитетного домохозяина, которого он намерен лично, собственной персоной, попарить с шиком, как следует. Почтенный обыватель, который тоже метит на какую-нибудь должность и жаждет лакомого кусочка, ухватывается за эту идею и с поклоном и льстивой улыбочкой приглашает на полок кого-либо другого из знати. Все забираются на верхний полок, веники взлетают, и сделки заключаются… Благодаря знатным людям жарища в бане становится невыносимой, и все от мала до велика хватаются за свои шайки. Народ стонет, охает, восторгается, и вот тогда-то я забираюсь высоко-высоко в уголок, один-одинешенек, и принимаюсь парить косточки на чем свет стоит.
— Ах, реб Алтер, подвиньтесь! Ну хоть немножечко, вон туда к северу!
Алтер укоризненно смотрит на меня, пожимает плечами и произносит:
— Н-на! Н-на!..
— Погодите немного, — успокаиваю я. — Что за спешка? Сейчас, сейчас! Дайте только передохнуть.
Алтер что-то долго возился с мундштуком, который был безнадежно забит. Затем он, досадуя и проклиная, отвинтил чубук, вставил вместо мундштука гусиное перо, снова закурил и выпустил, как из трубы, целое облако дыма. Я слегка расправил старые кости и продолжал свой рассказ:
— На другой день я пришел в баню заблаговременно, задолго до того, как народ стал помаленечку собираться. Банщик Берл сидел в сенях на скамье среди шаек, составленных пирамидкой, и вязал веники, просматривая листья с таким серьезным видом, с каким хозяйки перебирают горох. Неподалеку у печки стоял сторож Ицик, человек с окладистой бородой, который вот уже лет тридцать только тем и занимается, что смотрит сложа руки на узлы с вещами, говорит каждому при выходе «с легким паром!» и таким образом добывает себе пропитание. Он громко зевал, потягиваясь всем телом, подсчитывая, сколько потребует жена его, чтоб справить субботу, и, беседуя с Берлом насчет нынешних скудных заработков, высмеивал каждого посетителя в отдельности, всех под орех разделывал: этот, мол, такой, а тот — сякой, перевелись, мол, прежние люди и баня уж не та, что прежде. Бывало, меньше алтына и сквалыга не даст, а нынче… Ицик сплюнул и закончил: «Нынче пропади они пропадом все вместе!..»
