Элесин. Попрощаться? Так он возвращается в страну белых?
Пилкингс. А тебе не кажется, что сейчас это самый разумный для него поступок? Я посоветовал ему покинуть ваш мир еще до рассвета, и он согласился, что так будет лучше всего.
Элесин. Наверно. Да если б я и думал по-другому, у меня все равно не было бы права дать ему отеческий совет «Я утратил эту честь – быть отцом своего сына.
Пилкингс. И однако он почитает тебя. Иначе зачем бы ему твое благословение?
Элесин. Увы, белый. Даже скакун жалеет прах, который он попирает подковами своих копыт. Когда хотел прийти ко мне Олунде?
Пилкингс. Он решил подождать, когда в городе станет поспокойней, – я убедил его, что это необходимо.
Элесин. Да, белый, я верю, что он послушался твоего совета. Ты постоянно советуешь нам, как надо жить, только вот неведомо мне, какие боги дали тебе право быть нашим советчиком.
Пилкингс (хочет что-то сказать, однако молча поворачивается, чтобы уйти, и – останавливается; потом, преодолев колебания, все же спрашивает). Можно мне задать тебе напоследок один вопрос?
Элесин. Я слушаю, белый.
Пилкингс. Мне хотелось бы, чтоб ты чистосердечно сказал – разве мудрость твоего народа не таит в себе множество противоречий?
Элесин. Спроси яснее, белый.
Пилкингс. Я достаточно долго живу среди вас и запомнил пару-другую ваших пословиц. Одна из них пришла мне в голову сегодня вечером на рынке, когда я убедился, что тебя подстрекают к самоубийству те самые люди, которые любят повторять: «Старик угрюмо приближается к смерти, а ты его нагружаешь приветами предкам, хотя ему и без этого тяжко тащиться», – и вот тут-то я окончательно решился.
Недолгая пауза; Элесин набирает в грудь воздуха, собираясь что-то сказать, но не успевает: тишину взламывает торопливая дробь каблуков о гравийную дорожку.
Джейн (за сценой). Саймон! Саймон!
Пилкингс. Что за… (Убегает навстречу Джейн.)
Элесин взглядывает на свою жену и несколько секунд молчит, а потом начинает говорить.
Элесин. О моя юная жена, ты слышала, что сказал этот белый? Я знаю – твое сердце плачет, хотя уста молчат. Сначала я проклинал белого человека, потом – наших богов, которые оставили меня без поддержки. А сейчас мне кажется, что я должен проклясть тебя, ибо ты исподволь, тайно лишила меня воли. Но проклятия – странный дар для человека, желающего отрешиться от вражды с миром и его обитателями, которых он сбил с пути. О юная мать, я познал многих и многих женщин, но ты была мне нужна не только для утоления плотской жажды. Ты словно сама бездна, которую я наполнил землею и засеял, прежде чем уйти. Ты была прощальным даром живых уходящему, и, быть может, твоя пылкая юность осветила для меня мир, который я покидал, новым светом, отняв у меня силу и решимость уйти. Да, я должен признаться тебе, что не только насилие белого, который ворвался к нам, когда этот мир уже терял для меня очертания, но и моя жажда задержаться возле тебя приковали мои ноги к земле у края истинной бездны, разделяющей обиталища смертных и вечно сущих. Быть может, я пересилил бы желание задержаться рядом с тобой, мне уже казалось, что я преодолел его, но тут вмешался белый, и бледная немощь парализовала меня.
