— Здесь царствует тотальное скудоумие! — шептал Риделл. — Здесь говорят впустую — ничего конкретного, ничего важного. Но ты не волнуйся, Пи-Кей: эти торгаши обречены, они пожрут самих себя.
— Политиканы, кюре, торгаши, генералы, узурпаторы! — вопил он. — Скоро общество выкинет вас из игры! Разочарование достигло апофеоза. Шкурники, мы сдерем с вас шкуры! Насильники, мы не боимся вашей силы!
Он закуривал «косячок» и продолжал:
— Не для того мы делегировали вам свою мощь, чтобы вы присвоили ее себе. Мы вернем все, что вы у нас отняли. В любом случае, вы еще не власть, вы всего лишь ее жалкие лакеи. Мы даже не станем рубить вам головы, разве что для потехи!
Воспламенившись, он выдавал лозунг за лозунгом:
— Нам нужна не социальная защищенность и не государственный канал, а Бастилии в огне! Нам нужны не чиновники от образования и не срочная служба, а мятежи, как у алжирцев, которых нам приказывают уничтожать! Давно пора объявить тиранам войну, провозглашенную еще Великой французской революцией, тотальную войну против всех высокопоставленных болтунов, беспощадную войну против всех лидеров. Политики умеют одно — сосать из людей кровь или деньги: они никогда ничего не создавали, если не считать кошмара. Неповиновение должно стать всеобщим, отречение — абсолютным и бесповоротным, иными словами, тайным. Остерегайтесь выказывать непокорность вслух! Даже эту речь лучше произносить шепотом. Мы должны укрыться под землей, как кроты, и блуждать там, под городами и пустынями, скрытно, как воры, безмолвно, как убийцы. Нужно отрешиться от всего. У нас другие ценности — созерцание, природа, плоть, дружба, наслаждение, любой экстаз, любое счастье, музыка, наркота, негры, подпольный труд, подпольные заработки, подпольное общество, ночь, мрак. Всякий раз, как государство думает, а его армия строит планы, мы тоже будем думать и отторгать. Всякий раз, как государство напрямую призовет каждого из нас, нужно, чтобы его призыв звучал в пустоте. Я выступаю за отрешение и социальную апатию, за презрение к существующему строю.
То же самое говорил Вийон в 1461 году, вспоминал Патрик. Это говорит и Мари-Жозе в 1959-м, парировал Риделл. Патрик пожимал плечами и умолкал. Риделл пожимал плечами и уходил. Потом неожиданно возвращался. Он хотел нравиться только самому себе. В глубине гаража, в каморке с застекленной стеной, он раскидывал свою одежду на тюфяке рядом с пианино и часами смотрелся в щербатое зеркало, прислоненное к канистрам.
