Э. Л., депешами, посылала мне из Питера некоторые сведения (“агентурные данные”) о семье Калью. Благодаря Э. Л. секретная, скрытая занавесом информация становилась явной и все более проясняла картину, наблюдаемую мной в подзорную трубу. А занавесом было скрыто вот что: взрослые члены семьи, оказывается, формально числились в каком-то рыболовецком совхозе. Но сроду там не работали. Исключение составляла старшая дочь Ванды и Андерса, Сирье: она действительно работала водителем совхозного грузовика. Точнее сказать, вкалывала. Ну, это уже я видела и сама: ловкая, сильная, своевольная, как Ванда, она лихо выруливала прямо к хлеву… Потом в грузовик ставили теленка – и Сирье его увозила… Или поросят… А иногда, наоборот, она привозила пару козочек… Или подкатывала к амбару… И тогда все физически дееспособные члены семьи – вплоть до Урмаса, которому на вид было лет тринадцать, грузили или сгружали какие-то ящики и мешки… Короче, грузовик работал на хутор, а вовсе не на совхоз…
Кстати: а откуда я узнала, как зовут членов семьи Калью? Да из тех же писем, посылаемых мне человеколюбивой Э. Л. Конечно, я слышала, как окликают друг друга старшие, средние, младшие… Но окончательную правильность имен – людей, с которыми я жила под одной крышей, – мне удалось узнать только из писем, которые отправлялись из точки, отстоящей от хутора километров на триста!..
С другой планеты.
Старый Олаф жил за перегородкой, один. Все звуковые проявления его жизнедеятельности укладывались в – почему-то всегда восторженную – фразу моего сына: “Диди! Касить!” (“Дедушка! Кашляет!”); при этом сын, чтоб до меня лучше дошло, брался имитировать кашель и, с важным видом мудреца, – указывал пальчиком на тонкую стенку в гостиной. В солнечные дни “диди” сидел на скамейке возле веранды, с так называемой нашей стороны дома. Высокий даже в положении сидя, сухой, несгибаемо-прямоспинный – он, застыв, подставлял лицо остзейскому солнцу… Глядя на несметные богатства этой семьи – несметные не только на фоне традиционного черноземно-нечерноземного российского голодранства, но даже и на фоне образчиков, поставляемых мне, например (протиснутой в игольное ушко “Иностранной литературы”), куда более западной географией, я понимала: богатства эти подразумевают – именно “по умолчанию”, – что в стаде должен быть собственный бык (и он был), что у каждого взрослого члена семьи (включая семнадцатилетнюю Йовиту) должен быть свой автомобиль (и у трех старших членов семьи действительно было по автомобилю), лошади тоже не одалживались у соседей, так как были свои; эти богатства, “по умолчанию”, подразумевали также и то, что на пространстве, размером в половину футбольного поля, занятом английским газоном, нежно и бескорыстно должен зеленеть (и он зеленел) только шелк выхоленной травки – и не должны оскорблять органы зрения неуклюже-расторопные, нуворишские плантации какой-нибудь грубо-утилитарной репы, купечески-толстой, в китчевых оборочках, капусты или толстозадой тыквы, место которым – на необозримых огородах… (И перечисленные овощи росли именно там.) Глядя на эти богатства, я невольно начинала думать на библейский манер: “И было семейство Калью богато скотом – крупным, средним и мелким, – и тучны были его пастбища, и несметны луга, и полноводны реки, и зерном обильны амбары его, и ветви дерев его трещали под тяжестью щедрых плодов…” Но…
