С тех пор как Эрагон пришел в себя и обнаружил, что рана его заботливо перевязана Анжелой, он три раза пытался помочь себе с помощью магии. Но каждый раз его прямо-таки оглушала ужасная боль, которая взрывалась, похоже, где-то в позвоночнике. Целители поили его всякими отварами и снадобьями. Арья и Анжела говорили, что рана его почти затянулась, да и сам он порой чувствовал себя совершенно здоровым, хотя боли по-прежнему возникали регулярно. Ничем не сумела ему помочь и Сапфира; она лишь старалась разделить эту боль с ним благодаря их постоянной и прочной мысленной связи.
Эрагон провел ладонью по лицу и посмотрел на звезды, что виднелись в жерле старого гигантского вулкана. Свет их застилал жирный дым от погребального костра. Три дня. Целых три дня прошло с тех пор, как он убил Дурзу! И вот уже три дня люди называют его Губителем Шейдов — с тех пор, как гибнущее сознание колдуна перестало терзать его душу и его разум и плоть спас Тогира Иконока, таинственный мудрец, «изувеченный, но целостный». Эрагон никому, кроме Сапфиры, не рассказывал об их мысленной связи. После сражения с проклятым Дурзой и теми темными силами, которым подчинялся шейд, Эрагон сильно изменился, но и сам еще не понял — к лучшему или к худшему. Сейчас же он чувствовал себя необычайно хрупким; ему казалось, что любое внезапное потрясение способно совершенно выбить его из колеи, замутнить сознание и ослабить плоть.
На поле брани он пришел, подчиняясь болезненному желанию собственными глазами увидеть последствия сражения. Но там царили лишь смерть и разложение, порождая в душе тревогу и ужас, а еще ощущение славной победы, которое, как это представлял себе Эрагон, вспоминая старинные героические песни и легенды, он должен был бы испытывать.
Если бы несколько месяцев тому назад его дядя, Гэрроу, не погиб страшной смертью от руки раззаков, та ненависть и жестокость, которую проявили сражавшиеся с ургалами люди и гномы — и Эрагон видел все это в бою собственными глазами, — могла бы свести его с ума. Он и сейчас прямо-таки онемел, когда его глазам представилась страшная картина: заваленное изуродованными трупами поле боя. Сапфира подсказала ему, что единственный способ не утратить разум, когда вокруг столько ужаса и боли, — это что-то делать. Ибо Эрагон уже начинал сомневаться в том, что жизнь обладает неким неотъемлемым смыслом: слишком страшна была сейчас земля Фартхен Дура, заваленная оторванными конечностями и настолько пропитавшаяся кровью, что даже грубые башмаки промокли насквозь. Его охватывала дрожь, когда он вспоминал, как куллы — гигантские рогатые ургалы — разрывали людей и гномов на части. «Если в битве и есть некое благородство, — думал Эрагон, — то оно в том, чтобы защитить слабых от беды и смерти».
