На тоже самое въ одинъ голосъ жаловались всѣ ихъ знакомые и родственники.
Всѣ были удивлены и возмущены разнузданнымъ поведеніемъ слугь, всѣ широко, растерянно и вопросительно таращили другъ на друга глаза, точно въ первый разъ открывали какую-то новую часть свѣта и обитающія на ней невиданныя племена, между тѣмъ, какъ среди этихъ людей они родились, выросли и прожили всю жизнь.
Папа пересталъ восторгаться революціей, рѣдко и неохотно выѣзжалъ на совѣщанія своей партіи, почти все свободное время проводилъ у себя въ кабинетѣ, много курилъ, читалъ газеты и озабоченный, задумчивый, по цѣлымъ часамъ шагалъ изъ угла въ уголъ.
Наконецъ, однажды, когда за обѣдомъ зашла рѣчь о «великой, безкровной», о рабочихъ и солдатскихъ депутатахъ, о Керенскомъ, папа, побагровѣвъ, съ ожесточеніемъ крикнулъ:
— Сволочи!
И сорвавъ съ груди салфетку, папа скомкалъ и бросилъ ее на столъ, а самъ вскочилъ и тяжело дыша, весь красный, сталъ не просто ходить, а бѣгать по комнатѣ, заложивъ руки за спину.
Всѣ были поражены, почти въ ужасѣ. Никто никогда не слыхалъ отъ папы такихъ грубыхъ словъ.
Мама даже сдѣлала ему по-англійски замѣчаніе, напомнивъ на присутствіе въ комнатѣ дѣтей.
Папа, немного успокоившись, но съ озабоченнымъ видомъ остановился у стола и, ни къ кому не обращаясь, ни на кого не глядя и, видимо, отвѣчая только на свои тяжелыя, тревожныя думы, вдругъ произнесъ:
— Да нѣтъ, не погубятъ они Россію! Куда ее, матушку, погубить?! Протяжэ-энная, могучая, и страшная она. Хотя народъ... дрянь, пропойца и... христопродавецъ. Не знали мы народа, не знали. Боюсь, какъ бы не проиграли войну. Ну да все какъ-нибудь «образуется».
И папа ушелъ къ себѣ въ кабинетъ.
Слова отца глубоко запали въ душу Юрочки.
Какъ-то иными глазами сталъ онъ смотрѣть на революцію и на революціонный народъ.
Еще съ первыхъ дней «свободъ» ему претило, что народъ распоясался, сталъ дерзокъ, нахаленъ и безъ дѣла по цѣлымъ днямъ слонялся по улицамъ. Особенно рѣзала его уши смрадная брань. Но тогда во всѣхъ этихъ безобразіяхъ Юрочка не отдавалъ себѣ отчета. Теперь онъ уже съ нѣкоторой критикой сталъ относиться къ «веливой, безкровной», но, помня слова отца, тоже сталъ думать, что все какъ-нибудь «образуется».
Экзаменовъ въ этомъ году не было, и Юрочку, какъ одного изъ лучшихъ учениковъ, перевели въ 8-й классъ.
Отецъ проводилъ его съ мамой и сестренками въ деревню, а самъ остался въ Москвѣ.
