— Они дошли, Серега, — шептал мне в ухо Аркадий. Он помнил все написанное в книге наизусть. — Во давали… А?
Эти бессонные ночи сблизили нас. На всю жизнь я стал восторженным слушателем Аркадия.
Летом сорокового года я поехал в Ленинград. Размахивая облезлым чемоданчиком, я шел по Невскому. В чемоданчике лежали пачка учебников и тетрадь в липком зеленом переплете. В тетради были стихи. Я писал стихи и собирался в военно-морское училище. Я хотел быть флотоводцем.
Война перевернула все. Я ушел с флота сразу же после ее окончания — оказался подвержен морской болезни и чересчур много думал о стихах. Зеленая тетрадь погибла в болотах под Лугой. Ее место заняли другие тетради — тонкие и толстые, в дорогих и дешевых переплетах. Я писал ожесточенно — по одному стихотворению в день. Когда демобилизовали, унес с корабля два чемодана тетрадей. Прямо из порта пошел в редакцию журнала. Я ввалился в кабинет редактора и поставил чемоданы перед столом.
— Что вам? — спросил редактор.
— Я принес стихи.
— Положите на стол и приходите через два дня.
— Они здесь.
Редактор с удивлением уставился на чемоданы.
Я открыл замки. Разноцветный поток тетрадей вылился к редакторским ногам.
— Вы сошли с ума… — прошептал редактор. — Этого не прочесть и за год.
Поэтом я не стал. Ни одно из стихотворений не было никогда напечатано. Я стал инженером. В грустной истории моего напрасного труда — мысль о необязательности первых решений.
Кто знает механизмы, которые, срабатывая, толкают нас в узкие коридоры профессий? Моей специальностью стали газовые плиты — область, прогресс в которой приостановился сразу же после изобретения первой плиты. Кроме того, я женился.
Моя жена была искусствоведом и каждый вечер уходила на совещания. Они обсуждали влияние венецианского стиля на архитекторов, застраивавших Петербург в конце прошлого века, и спорили, была ли во время дуэли надета у Дантеса под сюртуком кольчуга.
Меня мучила неподвижность. Я не мог признать движением ежедневные поездки в метро.
Один раз мне удалось сбежать. Мы проводили газификацию большого колхоза в Заонежье. Три месяца среди бронзовых пламенеющих сосен и причудливых гранитных скал. Однажды я забрел на отдаленный мыс, широким языком устремленный в глубь озера. В небольшом распадке, сплошь уставленном вековыми елями, высветилась часовенка. Едва заметные ступени, выскобленные в граните, вели наверх. Помогая руками, я взобрался на камень. Дверь в часовенку была открыта. Истлевшие тряпки лежали в углу. Я осторожно шевельнул их носком сапога. Из лохмотьев должна была выпасть почерневшая кость. Она не выпала. Но я ощутил прикосновение к тайне.
