— А не больше? — заподозрил Фима.
— Это уж вряд ли, — с большой убежденностью заверил я, глядя на хмурые облака за окном.
— Законы нарушать придется?
— Это еще зачем? Если будет мешать какой-то закон, то мы его изменим. По-моему, так лучше.
— Вот это приятно, — сказал Фима. — Мне многие законы мешают.
— Глядишь, и ам-амнистию заработаем, — сказал Дима.
— Все возможно, — обнадежил я. — Россия — страна внезапная. Уж если полюбит, то держись.
Дима взглянул на меня почти трезвым взором.
— А конец у вашей сказки будет счастливый, Владимир Петрович?
Я поднял глаза к итальянскому подвесному потолку с копиями фресок Микеланджело Буонаротти. Фрески изображали Страшный Суд.
— Вот этого, братцы, не знаю. Не от меня зависит. И даже не от президента. Только от него, — я кивнул на фрески.
— З-звучит песс-симис… — заметил Дима. — Как-то так звучит.
— От хорошей жизни еврея на небеса не позовут. Что, Владимир Петрович, здорово припекло?
— Будь здоров.
— Всеобщий конец наступает?
— Всего лишь общий, — бодро заверил я.
— Вот этого не надо, — сказал Дима. — Не надо общего конца, Владимир Петрович. Давно установлено, что каждому достаточно своего. Максимум — одного на двоих. Пардон, Алиса Георгиевна.
— Видимо, вы еще не успели привыкнуть к перемене общества, — снисходительно сказала АиЗ. — Неожиданно получилось.
Дима поморщился.
— Вряд ли смогу перевоспитаться, ваше величество.
— Почему? Вы же сумели бросить наркотики.
Дима закашлялся.
— Кажется, я могу идти? — спросил Терентьев.
— Ступайте, голубчик, ступайте, — милостиво позволил Фима, роясь в звездно-полосатой авоське. — Уморились, небось, нас задерживаючи… Царь Соломон, да где же мои очки? Неужели опять в холодильнике?
— Давно ты в тю-тюрьму не собирался, — добрым голосом сказал Дима.
Фима немедленно побагровел.
— Эта шутка надоела мне лет пятнадцать назад!
— У вас минус три слева и минус два с половиной справа? — спросила АиЗ.
Все уставились на нее. Фима покрутил головой, будто ему расстегнутый воротничок жал. Да и мне жутковато стало.
* * *
На втором этаже оба уткнулись в экраны. В курс дела вошли быстро.
— Ой, мама родная…
— И папа тоже.
— Да-а. Испуганный крантец корячится. В конце короткого туннеля. Владимир Петрович! Что ж вы так…
— Как?
— У-упругим дрыном да по бритой тонзуре… Прямо как на дико-дискотеке в Сыктывкаре, честное слово.
Я усмехнулся.
— Ну, теперь-то вы на меня не в обиде?
— Да я как-то сразу почуял, что на вас обижаться — грех. А теперь вот вижу, что по-почитать вас надо, игемон.
