Она засмеялась, но невесело.
— Что вы там делали? — спросила она.
Он пришел в ярость от того, что она застала его в таком унизительном положении.
— Пытался бежать, — сказал он.
— Бежать! — Она пробовала слово на вкус, как будто это было что-то новое. — Если вы хотите сказать, что собирались уйти, так вот дверь, не так ли?
— Да, и ты с ружьем, — огрызнулся он.
— А, ружье! — Она снова засмеялась, на этот раз не презрительно, а по-настоящему весело. — Я понятия не имею, как его заряжать.
Он подошел к ней на несколько шагов, глядя не столько на нее, сколько на дверной проем за ее спиной, который вел, как он видел, в комнату, где он так унизительно вел себя прошлой ночью. Он был уверен, что она блефует. У нее должно было быть еще что-то помимо гроба и мертвеца в комнате, что придало ей мужества встретить его так спокойно — так вызывающе, как он это для себя определил. Он еще немного продвинулся вперед, чтобы лучше было видно комнату за дверью.
— Ты хочешь сказать, что я могу идти? — спросил он.
— Не смею вас задерживать. — Нотки раздражения боролись в ее голосе с весельем. И наконец веселье победило. — Я же не приглашала вас на вечер.
— Ты слишком много говоришь, — сердито сказал он и слегка покраснел, когда она спросила, не прислушивается ли он к чему-нибудь. Он и правда сосредоточенно вслушивался, и в какой-то момент ему показалось, что скрипнул пол, а затем он услышал мужское дыхание. Но он не был уверен. Предположим, что она выходила ночью и нашла Карлиона…
— Послушай, — вскрикнул он, более не в силах выносить эту неопределенность, — что ты наделала?
— Наделала? — сказала она. — Наделала?
Он с подозрением смотрел на нее, ненавидя эту ее привычку переворачивать слова, как блины, сначала одной стороной, потом другой.
— Кого ты привела, пока я спал? Знаю я, что у вас на уме.
— Вы же мужчина? — сказала она с внезапной горячностью и встретила чисто машинальный плотоядный взгляд и ответ:
— Хочешь убедиться?
Лицо юноши казалось маской, к которой были приделаны тоненькие веревочки. Она дернула за одну — рот открылся и губы слегка скривились с одной стороны. Ей вдруг стало любопытно, за какую веревочку надо дернуть, чтобы изменилось выражение глаз, которые по-прежнему с подозрением смотрели на нее, немного испуганные, никак не соответствующие движению губ. Эндрю и сам знал об этих веревочках, которые делали его речь, рот рабами окружающих. Он всегда с небольшим опозданием пытался вернуть свои слова, не потому, что стыдился их — если бы он говорил стихами, ничего бы не изменилось, — а потому, что они были продиктованы ему кем-то другим. Вот и теперь, с небольшим опозданием осознав это, он попытался прикрыть сказанное новым сердитым замечанием:
