Мартынов предполагает, что мир будущего не будет знать чуда, так как научится воспринимать реальность чудесного, и чудо войдет в жизнь. Писатели, как выяснилось, думают о том же. Мариам Петросян создает образ интерната, выпускающего воспитанников в параллельный мир («Дом, в котором…»), Анна Старобинец убеждает читателя в существовании и действенности мира духов, не забывших, в отличие от многих людей, о понятиях закона и преступления, правды и лжи («Убежище 3/9», «Домосед»), Илья Боровиков преломляет образ предновогодней Москвы в мистическом ключе и рассказывает сказку о Снегурочке и Елке, как притчу о конце света («Горожане солнца»). Каждая такая «сказка» раскрывает для читателя мир по ту сторону смерти, а значит, ставит его перед последним, решающим выбором, позволяет ощутить жизнь как подлинную, требовательную реальность, которая только по видимости отделена от чудесного, а на деле пропитана им.
Напротив, разрыв между означаемым и означающим, видимым и незримым мучает и препятствует творческому росту Александра Иличевского. Как художник Иличевский воспевает глаз и упоение видами — а умом стремится изобразить незримое. Глаз помогает герою вписаться в реальность — ум понуждает высказываться. Однако отвлеченные идеи, которые его занимают, не поддаются визуализации, а зрительные образы не требуют осмысления. Пока не найдена точная формула сплава видимого и невидимого, изобразительного ряда и философии, романы Иличевского будут оставлять впечатление сырых, избыточных.
В подлинной реальности снято противоречие между «означающим» и «означаемым», духовным и вещественным. Новые литературные мифы практически лишены иносказательности.
Это в особенности касается ни на что не похожей прозы Дениса Осокина, который знай себе нешумно писал тексты про библиотекарей, перебрасывающихся желудками, про «евгению королеву ртути», про козни зеркал и шутки пугал, про благословение керосиновых ламп и анемонов, пока широкая общественность наконец не получила возможность узнать о нем как об авторе повести «Овсянки», экранизированной Алексеем Федорченко. Все перечисленные образы Осокина, включая и загадочных птичек овсянок, не могут быть истолкованы ни как метафоры, ни как аллегории, ни даже как символы. Они есть то, чем они названы, но в то же время они больше нашего обычного представления о названных вещах. Этот эффект можно объяснить ощущением, что предметы и люди в мире Осокина принадлежат одновременно к двум мирам — живому и мертвому, обыденному и магическому.
