— Никогда не интересовался, — сухо ответил Саломатин.
— Зря. По-моему, нет у него детей. Понимаешь, дети так прочно связывают с жизнью и с другими людьми, что… В общем, женишься — поймешь.
Ну что ж, все было ясно. Дальше разговаривать было незачем.
Потом, в самолете, Саломатин долго и напряженно вспоминал, на кого же стал похож раздобревший Андрей. Ах да — на Вадьку Ломтева! Конечно, на него. Та же поглощенность семьей и производством, приземленность, равнодушие к вечным вопросам, то же «здесь и сейчас» вместо «везде и всегда».
Общаться было не с кем.
Выручил его Валерка. Наскучив традиционными способами ухаживания, он стал поражать воображение девушек тем, что имеет друга-экзистенциалиста. Он потащил Саломатина с собой на одну дачу, где их роли странно перепутались. Валерка рассчитывал, что Саломатин с его самобытной философией будет, так сказать, пряным гарнирчиком к его, Валерки, особе. Вместо этого сам он оказался в жалкой роли официанта, подавшего экзотическое блюдо и более не нужного.
Через Валеркиных девочек Саломатин познакомился с их друзьями, вошел в круг людей, которых экзистенциализм интересовал если и не глубоко, то остро. Вскоре он стал в этом кругу популярен.
Это был именно круг, замкнутый для чужих и открытый для своих. Саломатин быстро освоился и привык к обстановке, окружавшей этих людей. Он мог по нескольким деталям узнавать, попал он к «своим» или нет. У всех его поклонников на стенах висели африканские маски (сочинского производства), прибалтийские керамические пластины со скучным беспредметным рельефом и «кичевые» картинки на стекле с целующимися голубками, слащавыми пейзажами и нэповскими красотками. У всех одна стена в квартире забита до потолка книгами, а на низеньком столике у этой стены небрежно брошено, что-нибудь «запретное», пикантное… Что именно, неважно. Важно, что вот человек мыслит нестандартно, не по указке — и не скрывает этого! А как именно мыслит — это уже его дело.
У всех людей этого круга были дорогие, модные радиолы. И каждый врал, что ночью, если хорошее прохождение воли, запросто ловятся и радио «Люксембург», и все, что хочешь. Ни одна их встреча не проходила без обмена последними новостями: один рассказывает, что вчера передавал «Голос Америки», другая — что Би-би-си, третий — что «Немецкая волна», и так по кругу. Считалось, что самая объективная — японская Эн-эйч-кей, а самая лживая — энтээсовский «Посев».
Шура называла этих фрондирующих интеллектуалов «переростками». Мол, седеют, лысеют, дети у них уже старшеклассники, а сами все еще не вышли из того возраста, в котором, чтобы продемонстрировать независимость от «предков», красят волосы в синий или бордовый цвет, отрезают чудные косы и нашивают заплаты на неизорванную одежду. И, привыкнув, теперь пытаются эпатировать государство. Но, поскольку государство на их фокусы внимания не обращает (или уже, если дело серьезное, не в угол поставит, а похуже!), «переростки» бунтуют в узком кругу и помалкивают в тряпочку на людях. Демонстрируют свою храбрость друг другу. Все это, говорила Шура, здорово похоже на щедринский «бунт» против полицейского: зайти, чтобы никто не видел, в подворотню и в кармане кукиш сложить. Только тут еще смешнее, потому что непонятно, против чего и за что.
