— Однако, — воскликнул Свенцкий, — что это мы ударились в такую глубокую политику! Бросить бы ее, да начать песенку повеселее…
— Пусть же куртизан затягивает ее — сказал Ксенсский, указывая на племянника. — Расскажите-ка что-нибудь веселенькое.
Стржембош отговаривался, уверяя, что у него нет в запасе веселых рассказов, но разговор все-таки принял более шутливый характер, хотя постоянно сворачивал на войну.
— А я тут шпионил за твоей милостью, Дызма, — сказал Ксенсский. — Рассказали мне, что ты ухаживаешь за девицей, правда, очень хорошенькой, но мещанкой, выросшей в городе, а для нас, деревенщины, это фрукт нездоровый…
Стржембош покраснел.
— Кто это вам наплел? — спросил он.
— Не спрашивай — не выдам, — засмеялся Ксенсский, — я скажу тебе, что знаю все, и отчасти из-за этого хочу тебя утащить на чистый воздух.
— Милый дядя, — горячо начал Стржембош, — поверьте мне, это честная и невинная девушка, и хоть горожанка, но упрекнуть ее ни в чем нельзя.
— А мать? — спросил с усмешкой Ксенсский. — Я больше смотрю на мать, чем на дочку, которая теперь может казаться белой лилией, а как станет постарше, то и сделается такой же, как мать.
— Ну, ее мать нельзя похвалить, — грустно сказал Стржебош, — но ведь не всегда же дочь выходит в мать, когда та до отвращения смешна и несносна… Старуха Бертони даже собственной дочери должна казаться такой же мартышкой, как нам…
— Забыл бы обеих, — посоветовал Ксенсский. — Нам, воякам, не годится увиваться за юбками.
Затем он переменил разговор:
— Так проси же короля, чтобы он отпустил тебя, а я запишу тебя в полках Собесского. Нашлось бы для тебя место и в других полках, потому что и из себя ты молодец, и лицом в грязь же ударишь, да и молодость за тебя, но… мне бы хотелось иметь тебя на глазах.
Стржембош поцеловал его в плечо.
Тем временем стали собираться его добрые приятели балагуры, узнавшие о его приезде, небольшая комната наполнилась, говор и смех не смолкали. Гости осаждали Ксенсского, который подшучивал по-своему, не щадя никого. Стржембош остался послушать.
По этим отрывочным рассказам, особливо о Збараже, он мог учиться рыцарской жизни, и одушевление его росло.
— По правде сказать, — говорил Ксенсский, — всего больше нам придавала духу в збаражских окопах уверенность, что мы не выйдем из них живыми. Мы видели, что на освобождение от осады нечего рассчитывать, тем более что немало найдется негодяев, которые рады были бы отделаться от Вишневецкого — ведь он для них бельмо на глазу, он им поперек горла стал. Жизнь уже никто ни в грош не ставил; голод и жажда вызвали какую-то лихорадку бешенства. Кусок сухого хлеба был лакомством, а вонючая конина деликатнейшим блюдом. Хотелось воды напиться, но была только такая, в которой гнили трупы. Вдобавок тут же за валами казаки торчали на своих насыпях, издевались над нашими изнуренными лицами и кланялись нам. То и дело являлись их шпионы с письмами, чтобы высмотреть, скоро ли мы вконец ослабеем. Под конец не хватало ни пороха, ни пушкарей; пушки направлял отец иезуит; удавалось ему это с помощью Божией.
