Я подняла руку и призывно, как будто историк был официантом, пощелкала пальцами:
- Евгений Андреевич, можно вопрос не по теме?
- Лесникова, хотите выйти?
У нашего историка прозвище Троцкий. Он лысый, картавит и коммунист, но это никого не смущает, и прозвище бережно передается из поколения в поколение. Лучший способ сорвать его урок – это сказать гадость о большевиках.
- Я недавно прочитала «Уроки московского восстания». Скажите, Ленин призывал к экстремизму? Кто не с нами, тот против нас?
Троцкий поперхнулся, Потап перестал корчиться, а я представила себя полевой связисткой, которая, согнувшись в три погибели, плачет в телефонную трубку: «Лютик, Лютик, я Ромашка. Вызываю огонь на себя».
- Видите ли, багышня, геволюция…
Дальше можно было не слушать. Никто в классе перемены не заметил, хотя на меня обрушились уже не стрелы, а артиллерийские залпы. Только Потап стоял у доски, чему-то улыбаясь, как будто и не его убивали только что.
После истории он пропал. Я и думать про него забыла, но он возник у моей парты перед последним уроком и протянул шоколадку «Бабаевский»:
- За спасение.
Золотой кант обертки сиял, как на почетной грамоте. Потапов тоже сиял - от собственной щедрости.
Я взяла шоколадку двумя пальцами за краешек и задумчиво поболтала:
- Как низко пало человечество. Дамы спасают кавалеров, а цена этому – шоколадка…
- Ты чего?
- Оставь себе. Тебе фосфор нужнее.
Потап открыл рот, чтобы сказать что-то умное, но я уже протискивалась к выходу. Обернулась у дверей на Наташкин голос и чуть не прослезилась: грустный Потап стоял все там же, а шоколадка совершала очередной кульбит в воздухе.
Дома я обнаружила ее в своей сумке.
28 февраля.
Наташка пришла с плохим настроением. Хмурится, рычит и желает меня накрасить. Просто так, ради эксперимента. Душа, видите ли, требует сделать что-нибудь полезное: красавицу из лучшей подруги, например. Я не против стать подопытным кроликом, но боюсь за результат: у красавиц не бывает таких ушей и носов. Наташка меня не слышит. В творчестве она глохнет, как водители маршруток, и выражается только междометиями: «А? Чего?» Я говорю: «Ничего. За почтой остановите, пожалуйста».
Наташка торжественно разворачивает меня к зеркалу, как на центрифуге. Зеркала нет. Напротив меня сидит узенькая девочка с лисьими глазами. Носа и рта не видно. Но наклон головы наш, семейный – тридцать градусов. Кот Макс делает так же.
Я лежу на диване в позе мадам Рекамье и представляю коленопреклоненного Потапова. Он ползает по холодному мраморному полу, обещая больше не рыться в моей сумке, а есть свои шоколадки прямо с обертками. Он рыдает и просит сохранить ему жизнь. А я строптиво хохочу в ответ и машу платочком своим головорезам. Потапа уволакивают под мышки на съедение тиграм. Отчаянный крик петардой разлетается по углам. А я снова смеюсь, только нежно - в девятнадцатом веке тигров людьми не кормят, и мне нравится думать, что я добрая…
