Вернувшись в камеру, Ладзано оценил вымытый пол, да и сам воздух в камере, казалось, посвежел. Вытянувшись на кровати, положив руки за голову, он смотрел в потолок. Не было ни радио, ни газеты — ничего. Когда такое было, чтобы он целый день абсолютно ничего не делал? Работа являлась для него символом веры. Он жил с телефонной трубкой у уха, гонял на мотоцикле, постоянно с кем-то встречался на разных уровнях. Одним словом, маленькие жизни внутри большой — так он говорил. Еще в четырнадцать лет, подрабатывай на рыбном рынке Марселя, он понял, что отдых, отпуска, каникулы — это для других, не для него. После смерти Одетты, его жены, он любил только яхту.
Потом вспомнилось то темное дело, которое убило его отца. Через полгода ему будет столько же лет, сколько было отцу, когда он совершил непоправимое, Одетты уже не было, и никто не мог отговорить Ладзано не ступать на опасную дорожку. Знала она‘не много, но понимала, что враг ее мужа принадлежал к породе «неприкасаемых», защитой ему служили деньги. Он никогда не рассказывал ей ни о чем, разумно полагая, что чем меньше она будет знать, тем в большей будет безопасности, «Эти люди не знают жалости. Стоит дать слабинку, и ты пропал», — доверительно сказал он ей однажды. Она не задавала вопросов, лишь взяла с него обещание не предпринимать рискованных действий. Он обещал. Теперь же, когда он остался один, терять ему было нечего. Думая о драме, омрачившей его детство, он даже сейчас, в камере, твердо знал, что не свернет с выбранного пути, не разожмет зубов, вцепившихся во врага.
Что-то ему подсказывало, что следователь была хитрее, чем он считал, ослепленный гневом. Наконец пришел его адвокат, месье Лакассань. Он сказал, что все обвинения против Ладзано слабоваты: пустяки, связанные с налогообложением «Массилии». Важно, что Ориан Казанов лично заботится об условиях его содержания в «Санте» и ей он обязан переводом в одиночную камеру, добавил адвокат, которому она дала понять, что содержание Ладзано под стражей спасает его от многих опасностей. Большего она не сказала, но и этого для Ладзано оказалось достаточно. Впрочем, вспоминая о двух прошедших допросах, он проникся уверенностью — интерес к нему проявлялся скорее всего личный, и не исключено, что он ей нравился. В прессе ее обычно расписывали как абсолютно бессердечного следователя, пробивающего дорогу к истине, невзирая на то что творится в душах обвиняемых, И тем не менее во время второго допроса она несколько раз теряла нить разговора, и тогда он уловил в ее глазах мечтательное выражение…
