Однако мы не могли понять, как же Сонька живёт таким образом, и потому наш интерес к ней не исчезал. Мы наблюдали её, как чудное создание, отчасти похожее на нас, но чуждое. Она была ужасно трудолюбива, работала на трёх работах, что нам с нашей ленью было глубоко противно. Она была экономна во всём, даже в еде, варила себе перед сном пустую гречку, утром пила чай — и уходила на работу. Нам, расточителям и неженкам, это было дико, и мы стали подозревать, что она ест на работе за чужой счёт. Она была скромна до ханжества, удивлялась, как мы можем жить вместе с мальчиками, после первой же ночи, проведённой на раскладушке посреди комнаты, заявила, что у неё болит спина и она не может так спать. Кровать в то время по старой памяти занимала Ленка, она хмыкнула и ушла с неё, а Сонька в тот же день принесла складную розовую ширму. Теперь её сон могла наблюдать только я со своей антресоли. Сонька спала в толстой пижаме. Нам, детям коммуны, это было смешно и странно.
Но от Соньки шло ощущение небывалой твёрдости, стойкости и мужества, мы не могли этого не заметить и стали догадываться, что все ограничения и урезания она воспринимает как средства на пути к некой цели, нам неведомой.
Только это понимание ничего не меняло. Для Ленки с её тягой к психам и панкам, для нашей коммуны, где процветает дух пофигизма, она была инородна. Сонька ощущала это и, хотя мы никогда ничего не делали против неё, просто относились к ней как к любому другому в коммуне, она становилась всё более зажатой и оттого — ещё более героичной.
Мы у фараона в руках, могла бы сказать Сонька. Но она молчала, и тысячелетия терпения её народа горой вставали за этой тощей фигурой.
Только нашей коммуне нет дела до народа. Нашей коммуне редко бывает дело даже до конкретно кого-нибудь из нас. Но вот появилась Кара для того, чтобы изменить наш мир, и начала она с Соньки.
Сонька ужасно аккуратна и у неё крайне мало вещей. Шкаф изрыгает с наших полок одежду, но на Сонькиных вещи лежат ровными стопками, как в магазине. Книг она почти не держит, а на полке в тумбочке сиротливо ютятся несколько сникерсов, которые Сонька любит и всегда держит в запасе. В нашей коммуне все до сладкого жадны, а понятие «чужое» на еду не распространяется, но мы никогда не позволяли себе покуситься на Сонькины конфеты — из принципа.
А у Кары их нет. Каким-то чутьём она узнала о них и стала стягивать. Никто из нас не видел, как выдвигает она ящик тумбочки, как берёт оттуда Сонькино богатство, берёт и уносит — никто этого не видел и не знал, а Сонька молчала.
